CreepyStory

Глава третья. - Невидимка

Глава четвертая. - Невидимка

Глава пятая.- Невидимка

Глава шестая. Заключительная.

Денису Михайловичу казалось, что таксист едет очень медленно, что каждый светофор горит красным. Он нервозно выглядывал в окно и пытался просчитать сколько ещё осталось ехать до дома. Стёпа чувствовал волнение  отца и, периодически, спрашивал водителя может ли он ускориться.

Когда они подъехали к дому, отец с сыном выбежали из машины и поспешили к себе.

-Совсем уже ополоумели! - недовольно крикнула им вдогонку тётя Люся, которая, как обычно, дежурила около подъезда.

Стёпа, перепрыгивая через ступеньки лестничных пролетов, мчался вперёд. Учитель, прилагая все усилия, старался не отставать от него.

- Звони Антону! - выкрикнул Денис Михайлович, забежав за сыном в квартиру.

- Да-да, сейчас, - парень, трясущимися руками, начал звонить другу.

- Пап? Стёп? Вы чего? - из кухни выглянула напуганная Алина.

- Иди сюда, Алин, стой рядом, - жестом позвал дочь учитель.

- Вы совсем что ли? - девушка, смерив недоумевающим взглядом мужчин, робко направилась к отцу.

-Тох, что видишь? - не обращая внимания на сестру, спросил Стёпа и включил громкую связь на смартфоне.

- Он в квартире. Он вас слышит, точнее нас. Он у вас в квартире!

- Где? Где?! - в панике закричал Стёпа.

- Он тебя видит! Он прямо перед тобой!

У Стёпы глаза расширились от ужаса и телефон выскользнул из его рук. На шее проступила тонкая кровавая полоса. Парень инстинктивно схватился за горло, но уже через мгновение кровь начала хлыстать между его пальцами. Стёпа рухнул на колени, бледнея на глазах. Алина, увидев это, закричала и залилась слезами, её крик эхом разносился по пустому коридору.

- Боже!!! Стёпа!!! - послышалось в динамике телефона.

- Сынок!!! Нет!!! - закричал Денис Михайлович и припал рядом с сыном.

- Что же это такое?! Денис Михайлович берегитесь! - заорал Антон.

Алина с ужасом увидела, как из одного глаза отца начала сочиться кровь, и глазное яблоко вывалилось, оставив в пустой глазнице только красный жгутик. Сплющенное, оно лежало на полу, немного поблескивая. Учитель схватился за лицо. Девушка вжалась в угол прихожей, не в силах отвести взгляд, когда то же самое начало происходить и со вторым глазом. Денис Михайлович метался по коридору, оставляя кровавые отпечатки ладоней на стенах, его крики эхом отдавались в её голове.

- Бегите! Убегайте! - разрывался динамик телефона.

- Дочка беги! - взревел учитель, и в этот же миг затрясся в конвульсиях. Он опустил руки от лица. Алина увидела пустые дыры вместо глаз, лицо отца залитое кровью, широко распахнутый рот и проступающий порез на шее отца. В следующую секунду кровь хлестала и пузырилась, Денис Михайлович упал навзничь и затих.

- Алина! Беги! Слышишь! - голос Антона привел девушку в чувство. Она схватила смартфон брата с пола.

- Что происходит?! Папа со Стёпой мертвы!

- Знаю, но тебе нужно выйти из квартиры. Бегом!

Алина трясущимися руками схватилась за щеколду входного замка, но та не проворачивалась, в истерике, девушка тянула изо всех сил, но только спустя пару секунду поняла, что дверь была не заперта. Она дёрнула на себя ручку двери и почувствовала резкую боль в боку. Быстро бросила взгляд на  себя и увидела струйку крови из правой стороны своего тела.

- Алина! Не останавливайся беги!

- Помогите! - девушка ощутила, как её силой втянули в квартиру за волосы, она упала споткнувшись о труп брата.

- Алина! - Антон слышал крики девушки и звуки разрывающейся плоти. Он не помнит, но в записи разговора, которую потом прослушивали оперативники было слышно, как он надрывно кричит.

Антона доставили в отделение полиции, опросили, и тот рассказал всю правду, которую знал. Следователи записывали, переглядывались и крутили пальцем у виска. Решив, что парень выжил из ума отправили, его в специальное учреждение. Тоха смог с собой пронести контейнер с чёрными переливающимися дисками и каждый день наблюдал за невидимкой. Чем дольше он находился в застенках психиатрической больницы, тем чаще его посещала мысль: "Благодаря коже этого урода я вижу мир. Ощущаю даже запахи последнее время. Я будто бы в очках виртуальной реальности. Можно сказать мне повезло".

В очередной раз, сопровождаемый медсестрой Антон, в инвалидном кресле прогуливался по аллее при учреждении. Он старался не думать о Стёпе, но не мог. Каждый день он винил себя в том, что парень и вся его семья погибли. Он прокручивал эти события в голове и представлял, что бы он мог сделать. От мыслей его отвлек незнакомый голос.

- Здравствуйте, Антон, - теплая, мягкая рука внезапно пожала ему руку.

- Здравствуйте, а кто вы? - спросил парень таинственного гостя .

- Меня зовут Артём Дмитриевич. Я отпустил медсестру, что бы никто нам не мешал. Вы не против? - Антон ощутил, как его кресло начали толкать дальше по аллее.

- Нет, не против.

- Я из особого отдела. И хотел бы с вами говорить о смерти вашего друга Степана Назарова и его семьи.

- Я понял. Хорошо. Я уже все рассказал, но меня здесь закрыли. Решили, что я псих, - парень грустно усмехнулся.

- Читал ваши показания. И должен заметить, что в нашем отделе не считают вас сумасшедшим. Более того, вы для нас невероятно ценны.

- Чем же?

- Вы видите то, что видит невидимка. Из ваших показаний это стало ясно, - Артём Дмитриевич поставил инвалидное кресло на стоп. Парень чувствовал пристальный взгляд на себе.

-  Антон. Вы можете помочь нам?

- Я? Да вы ещё спрашиваете. Я мечтаю, что бы эту тварь изловили.

- Вот и замечательно. Что-то вы загостились в этом заведении, сегодня же вас выпишут, - Артем Дмитриевич продолжил толкать коляску вдоль аллеи.

Антон вдыхал летний воздух, слушал пение птиц, и сжимал в кармане два чёрных диска.  Впервые, со дня смерти Стёпки, он чувствовал себя умиротворенно.

Конец.

Закончив с железом, Максим принялся за тяжёлый мешок. «Убитые» металлом мышцы, поначалу плохо слушались, но в процессе тренировки сила начала уступать место резкости и скорости. Жалобно поскрипывал подвес мешка, глухие удары эхом прокатывались по квартире и тонули в прокладках звукоизоляции. Дом спал, и никто, кроме луны, не слышал треска кожи, когда кулаки входили в резиновую плоть мешка, а локти и колени, раз за разом останавливали накатывающуюся на человека тёмную тушу снаряда.

Максим остановился, только когда руки и ноги налились свинцовой тяжестью и напрочь отказались действовать. Пришло время растяжки. Он тянулся долго и с удовольствием, натянутые мышцы дрожали, как струны безупречно настроенной гитары, посылая в мозг сигналы: нам хорошо, хозяин, мы готовы к бою.

Выжав себя досуха, отдав последние силы – он блаженно растянулся на спине, расслабляясь и пережидая, когда высохнет пот, и снова в душ. После душа он натянул на себя тонкий трикотажный костюм и отправился на пробежку. Через час он вернулся, швырнул мокрый насквозь костюм в корзину с грязным бельём и опять водные процедуры.

После этого он растянулся на матрасе и уснул, наслаждаясь тяжестью хорошо проработанных мышц.

Пегий, сильно потрёпанный воробей скакнул на карниз, был он стар и знал, что здесь часто бывают вкусные хлебные крошки. Но сейчас, кроме пыли, на крашеной жести ничего не было. Он прочирикал: жаль, жаль, очень жаль. Воробей был голоден, а жирные, злые голуби прогнали его из сквера, где седая, сгорбленная старушка крошила булку. «Пегий» злобно прочирикал, кляня на своём языке судьбу-судьбинушку. И, влекомый голодом, заглянул в открытое окно. Под окном, раскинувшись, лежал человек. Воробьишка покрутил головой и скакнул внутрь – на широкий подоконник. Бочком, бочком приблизился к краю, поглядел выпуклым, чёрным глазом на лежащего. Человек не двигался, казалось, даже не дышал. «Растрёпанный» скакнул ещё ближе, уж не умер ли хозяин – и встревоженно выдал заливистую трель.

Лежащий метнулся резко и быстро, словно зверь, из неудобного положения (обе руки под головой, правая нога под левой), сильные пальцы сомкнулись на хрупком тельце. Воробей лишь жалобно пискнул. Любопытство сгубило не только кошку. Но пальцы не сжались, давя в кулаке маленькое тельце.

Максим смотрел на щипаного воробья у себя в руке. Пальцы держали пичугу крепко – но осторожно, почти нежно.

…Меч нужно держать в руке, словно маленькую птицу, сожмёшь сильнее, чем надо – раздавишь, слабее – улетит; как грудь любимой женщины – нежно, но твёрдо…

Вот и он держал птицу, как меч – крепко мизинцем и безымянным, чуть придерживая – средним и едва-едва указательным и большим, замкнув их в кольцо. Наука Исатори Кано крепко въелась в плоть.

— Ну что, дурилка, попался, как кур в ощип. Голодный небось? — Максим время от времени бросал крошки на карниз, прикармливая беспризорных птиц.

— Извини, брат, нечем мне тебя кормить, — он раскрыл ладонь, воробей отряхнулся, чирикну что-то гневное и улетел.

Оставшиеся до встречи время, Максим настраивал себя, как мастер строит хороший, но сбитый музыкальный инструмент. Медитировал, до изнеможения занимался со штангой и гирями, истязал боксёрский мешок и по часу крутил тао[1], вводя себя в ИИС[2]. Подолгу замирая в ключевых фазах движения, и бесконечно медленно перетекал из одной позы в другую, до долей секунды выверяя движения тела с дыханием и остановкой мысленного диалога. Всё это время он ничего не ел, чистя кровь и суставы, лишь пил воду, разведённую с мёдом.

Когда пришёл Иван, он почти вышел на пик формы и в принципе к «поиску» был готов. Стук в дверь застал его, когда он выполнял заключительные движения 24 формы Тайцзи-цуань. Вроде бы простенькой, многими адептами ушу, считающейся бесполезной, по типу утренней зарядки вреда не нанесёт, но и пользы – минимум. Но только не старенький учитель Максима – тот думал иначе. Он считал её недооценённой и при правильном исполнении несущей пользу, расслабляя тела и успокаивая дух. Именно то, что сейчас требовалось Максиму.

Он чуть развернулся вправо, перенося вес тела на правую ногу. Левую руку по дуге отвёл влево и вверх, словно бы задерживал удар невидимого противника, правый кулак вернулся к груди тыльной стороной вниз. Левая нога шагнула вперёд, правая ладонь, сжавшись в кулак, скользнула вдоль тела к правому боку, а левая ладонь сделала лёгкое, зачерпывающее движение наружу.

Максим перенёс вес тела на левую ногу с одновременным ударом кулака правой руки, левая ладонь остановилась возле локтя правой.

Всё это он проделал с закрытыми глазами. Когда постучали в третий раз, Максим пошёл открывать дверь.

Тьма – вязкая и густая, как смола, ни отблеска света, ни движения. Абсолютная пустота, застывшая монолитом и одновременно живая – дышащая.

Прежде чем нырнуть, Максим скользил взглядом по стихам, которые писала девочка по имени Инна. К сожалению, ни дневника, ни писем Крюков не принёс, а когда Максим напомнил – только развёл руками. Не столько вчитываясь в буквы, сколько ловя ритм и настроение коротеньких строчек, долго мял в руках канареечного цвета футболку. Потом прижался к тонкой ткани лицом, вдохнул запах. Пахло неиспорченным девичьим телом и сладкими, с еле уловимой горчинкой, незнакомыми духами. Подержал в руках любимую в детстве игрушку – порядком помятую Барби. Всмотрелся в фотографию: чуть вьющиеся волосы ниже плеч, широкая улыбка, слегка неровные зубы, которые её не портили, пухлые губы и упрямый нос. Ничего особенного.

— Девочке 16 лет, не курит и, судя по всему, не пьёт, занимается спортом, с мальчиками не спала. — Больше ему пока добавить было нечего.

Он походил по комнате, вернулся к столу, перетасовал пачку фотографий, повертел в руках мелочёвку, принадлежащую девушке. Несвежий носовой платок, расчёску, сточенный до середины перламутровый столбик помады, институтский конспект лекций, брелок с мобильного, ещё что-то, он не заметил – начал входить в состояние.

Махнул Крюкову:

— Уходи, я выйду, как закончу.

Как Крюков ушёл, он не заметил.

Максим, как сомнамбула подошёл к холодильнику, достал водку, налил в стакан и убрал его обратно в белое нутро.

Не торопясь, задёрнул шторы, погасил свет, поставил перед собой толстую свечу, чиркнул спичками. За свечой прикрепил фотографию Инны – на ней она смотрела прямо в объектив, подперев подбородок ладонью. На русых волосах венок из одуванчиков, в серых с зелёными искрами глазах плещется веселье, нижняя губа шутливо оттопырена, и за белой полоской зубов – розовый язычок. Перед свечой расстелил карту города, где предположительно находилась девочка, рядом положил танто.

Плавно опустился на пятки, гибкий язык пламени танцевал перед глазами. Максим прикрыл глаза, сквозь узенькие щёлки, смотря на пламя. Дождавшись, когда огонёк наиграется и замрёт в обманчивой неподвижности, раскрыл глаза и впился взглядом в прямоугольник прошлого. Он скользил вниманием по лицу девочки, впитывая в себя черты юного лица: ямочки на щеках, лёгкие улыбчивые морщинки в уголках глаз, складочку на верхней губе, тонкую переносицу, искорки в глазах. Лицо надвинулось на него, нет, это он, пройдя сквозь пламя, впитал его в себя и стал с ним единым целым. Не мёртвым прямоугольником цветного картона, а юным, порывистым и… живым. В голове заметался девичий смех с лёгкой хрипотцой, смех, достойный не беззаботной юности, но опытной зрелости. Вдохнул горький запах полыни и луговых трав. Почувствовал тяжесть русой косы на шее, лёгкость ног и ничем не замутнённую радость жизни. И рывком нырнул во тьму. Он впустил в себя её мир, не просто окунулся в него (став свидетелем чужой жизни), он стал ею – тонкой девочкой Инной, гордой и нежной, смешливой и романтичной, порывистой и скрытной. Живой. Выплёскивающей в стихах свою боль и ещё что-то. Но что – он не знал. Ведь, кроме боли, ничего чувствовать не умел.

Перед глазами заскользили строчки стихов:

Озёра белые мертвы;

В них жизни нет.

Пластинки резвые листвы

Упали в снег.

Здесь всё на грани,

Всё молчит.

Незатянувшаяся рана

Кровоточит.

Сквозь кроны

Пробиваются лучи.

Во мне от боли

Каждый член кричит.

От этой белой тишины.

Схожу с ума.

От этой чёрной белизны

Вопит душа.

Я, словно луч,

Хочу пробить броню,

Но стаи туч

Меня скрывают на ходу.

Озёра белые мертвы;

В них жизни нет.

Пластинки резвые листвы

Упали в снег.[3]

Взметнулся и опал нож, пришпилив карту к столешнице и до середины уйдя в стол. Рука, сжимающая рукоять, обмякла и безжизненно упала. Максим очнулся от жуткой боли, буквально сверлившей затылок и отдающийся болезненными уколами в левой глазнице. Из носа, пятная хлопок футболки, капали тёплые капли, в призрачном свете догорающей свечи казавшиеся тёмными, почти чёрными. Своим маслянистым блеском они вызывали тошноту.

Он с трудом разогнулся, в суставы словно насыпали песку. Морского, чёрного и крупного, чтобы больней было. На дрожащих ногах он добрался до холодильника, тяжело опёрся на него и отправил в рот ледяную водку. Стянул с плеч испорченную майку, умылся. В голове слабо тюкали отзвуки боли – то ли ещё будет, завтра придётся расплачиваться за вторжение в чужую жизнь, а сейчас… Он высунулся в окно: на скамейке нервно курил Крюков. Максим попытался свистнуть, не вышло. Махнул рукой, тот едва не бегом кинулся к подъезду.

Сил хватило только на то, чтобы открыть дверь. Опер ввалился в квартиру:

— Ну как, удалось?

Максим махнул рукой в сторону карты, выдохнул:

— Подробности, потом, — и свалился, прямо под ноги Ивану.

Проснутся оттого, что болит голова – это ещё то удовольствие. И всё это удовольствие Максим испытал на следующее утро. Он сел на своём матрасе и обхватил голову руками, казалось, она сейчас разлетится на куски, как спелая тыква под метким ударом камня. Живот крутило, к горлу подкатила тошнота. Он сглотнул. Тут же перед его лицом появился стакан, пузырьки весело поднимались со дна, слабо шипя при этом.

— Выпей, полегчает.

Максим ухватился за толстое запястье и выпил прохладную жидкость до дна.

Проскрипел:

— Полотенце.

В руку ему ткнулась мягкая ткань. Он стянул её на своей голове. Стало легче, ощущение, что голова вот-вот раскроется, как диковинный цветок, прошло. Осталась лишь тупая боль, маслянистой плёнкой растёкшаяся по своду черепа и мешающая думать.

Крюков помог ему добраться до наполненной ванны, и он с облегчением опустился в горячую воду. Когда вода остыла, Максим спустил её и встал под душ, как был, с замотанной головой. Лёд сменял пламя и обратно, и так до тех пор, пока боль не сдалась и не отступила куда-то на самый край сознания. Только после этого он растёрся до красноты и вышел к Крюкову.

Иван снова протянул ему стакан с чем-то холодным и пузырчатым, Максим снова выпил, и стало совсем нормально.

— Что это?

— Обычный растворимый аспирин, а что, тебе нельзя? – Встревоженно спросил Крюков.

Всё нормально, — жестом ответил Максим.

— Можно рассказывать?

— Нужно, — серьёзно кивнул Крюков.

— Девочка жива, находится… — Максим кивнул на пришпиленную к столу карту. — Там.

— Дом номер 3 по улице Ленина, я уже посмотрел, пока ты спал.

— Я выполнил всё, что вы от меня хотели? – Максиму очень хотелось остаться одному.

Крюков кивнул.

— Надеюсь, ты тоже выполнишь своё обещание, и больше я тебя не увижу.

Накануне Максим поставил жёсткое условие: он делает своё дело, и больше ни при каких условиях контора не обращается к нему, никаких больше дел. Крюков пообещал, что больше никаких «поисков», уж на это его полномочий хватит. На том и порешили.

— Что, даже на огонёк заглянуть нельзя? Просто так, на рюмочку чая.

— Просто так – можно.

— Ну, то добре, хлопче, — Крюков широко улыбнулся и протянул ему руку.

Их глаза встретились, и Максим крепко пожал протянутую руку.

— Как всё закончится, загляни ко мне, посидим… чаю выпьем.

Максим глядел в широкую спину гостя, неторопливо уходящего по дорожке, и чудилось ему в его упругой, по-военному чёткой походке какая-то обречённость, и нехорошо так кольнуло под сердцем, и подобрался, как в предчувствие опасности, живот. Зазвенели натянувшиеся нервы и… наваждение сгинуло, а в голову тюкнула вернувшаяся боль.

Максим отошёл от окна и лёг спать.

[1] Тао – формальные комплексы приёмов в ушу.

[2] ИСС – Изменённое состояние сознания (транс).

[3] Стихи Инны Гнеушевой.

А может, пообещать им сотрудничество, а самому свалить подальше? Перейти на, так сказать, нелегальное положение? Но до чего же неохота бросать свою берлогу – сроднился он с ней, почти полюбил. Привык жить вот так – спокойно, без спешки, даже с маятниками примирился. Воистину, привычка – худший враг воина.

Да и переход на «нелегалку» был бы затруднителен, запасной паспорт у него есть, но вот запасного аэродрома, увы и ах – нету. Нет, не потянет он игры с госструктурой. Игралка ещё не выросла, не Дед он. Совсем не Дед.

Хотя… Хотя кто сказал, что всё, что наплёл ему Крюков, правда? Да нет – правда, поправил себя Максим. Даже в постмаятниковом состоянии он сумеет распознать ложь. К тому же ухватки у гостя отнюдь не бандитские. Нет, непохож он на «братка». Чувствуется в нём стержень, и не уркаганский, а скорее офицерский, ещё той прежней – имперской закалки. У него, небось, и дед, и отец Родине служили, да не при штабах отирались, а в самом, что ни наесть «поле».

Как-то совестно его обманывать. Давно ему никто так не нравился, как сидящий напротив него. Такого хорошо иметь в друзьях, как батя говорил: 24-х часовой друг. Поможет в любое время, наизнанку вывернется, а для друга всё сделает и не предаст, ни при каких условиях. А уж враг из него, так просто загляденье. Как говорил всё тот же Исатори Кано: …Суди о человеке не по его друзьям, а по врагам. У великого человека и враги великие…

Ну что ж, сыграем в предложенную игру. Соскочить-то он всегда сможет, по крайней мере, попытается. Да и терять ему, по сути, нечего. Всё, что ценно, он уже давно потерял. Не за квартиру же с хромированными железяками цепляться. А жизнь, что жизнь? Разве  это жизнь? Он с непонятной тоской обвёл взглядом квартиру.

Цапнул пачку сигарет, прикурил и выдохнул с дымом:

— Давай уточним. Вы хотите, чтобы я для вас нашёл человека? Так как сами, по каким-то таинственным причинам, не можете этого сделать?

Иван хотел что-то сказать, но Максим жестом прервал его:

— Я не закончил. Возник вопрос: лучше меня «нюхачей» не нашлось? Специалистов именно по людям. Даже необязательно из так называемых «неомагов». Я с ходу мог бы назвать пару имён. Они справятся за пару минут там, где я полдня ковыряться буду, неизвестно с каким результатом.

— Ну, назови.

Максим покачал головой:

— Звиняй батьку, сроду не стучал и стучать не буду.

— Тогда я сам, — Крюков усмехнулся, — Нестор, Матрёна, Иван Васильевич и Катя. Ты эти имена мог назвать? Если нет, то я ещё могу парочку подкинуть.

Он хотел его удивить, но выпад не прошёл, Максим к чему-то подобному был готов.

— Что и они не смогли помочь?

— Ты хорошо их знал? В каких вы были отношениях? — Крюков оставил его вопрос без ответа.

— Это что, допрос? — Максим оставался спокойным, только нехорошее чувство шевельнулось в груди, и непроизвольно, как перед броском, подобрался живот. Плохое такое предчувствие, словно гусь по могиле прошёлся.

— Ответь, пожалуйста, — как-то излишне спокойно сказал Крюков, глядя при этом в сторону.

Что мог ему ответить Максим?

Что с Нестором был в хороших, можно сказать, приятельских отношениях. Выпивали пару раз в год. Он нравился ему тонким чувством красоты и поразительным для деревенского парня, чисто английским юмором.

Что, Матрёну он уважал, как самого светлого человека, из встреченных на своём пути. Уважал за железную волю и огромный талант. За то, что никогда не пользовалась своим даром во вред людям, а за поиски детей не брала плату.

Что, Ивана Васильевича, этого чесоточного гадёныша и любителя молоденьких девушек, он искренне ненавидел. За вечно потные руки и бегающие масленые глазки. Ненавидел за неразборчивость в целях и в средствах их достижения.

Что Катя – девушка с иссиня-чёрными волосами, такими густыми и длинными, что, когда под душем она распускала тяжёлую гриву, вода не могла добраться до тела, блестящими жемчужинами застревая в упругих прядях. С ослепительно, невозможно голубыми глазами – была первой и единственной, кто сумел растопить, нет, не растопить, лишь слегка подтаять ледяную корку, сковавшую его.

Максим выкинул из головы образ её тонкой, как тростинка, фигуры. Помотал головой, отгоняя зазвучавший в голове звонкий, с перезвоном серебряных колокольчиков, смех.

Что все они были природными «нюхачами», с огромным талантом, любовно отточенным упорными тренировками? Максим им и в подмётки не годился.

Что он мог сказать? Ничего. Поэтому он лишь пожал плечами:

— Разные были отношения.

И повторил обречено:

— Разные.

— Значит, тебя не слишком заденет то, что ты услышишь.

Крюков замолчал и после паузы добавил:

— Они все мертвы. Все, кроме Ивана Васильевича, он в больнице.

Это был по-настоящему сильный удар, и Максим его пропустил. И сейчас, как боксёр в состоянии «грогги» – потерял ориентацию в окружающем пространстве. Земля ушла из-под ног, а голову заволокло туманом беспомощности.

Но надо отдать ему должное, в себя он пришёл быстро. К такому Максим, конечно, не был готов, но удара ожидал. Лишь сухость во рту напоминала о пережитом.

Хотел спросить – как это случилось, но рот выдал другое:

— С чего ты решил, что если у них не получилось, смогу я?

— Иван Васильевич сказал, что лучше тебя нет.

«Поднасрал таки, гадёныш».
Усталость навалилась как-то сразу – рывком.

— Что с ними случилось? — если честно, ответ Максим слышать не хотел.

— Умерли во время… — Крюков замялся, ища подходящее слово — …сеанса.

— Такого не может быть, — Максим покачал головой, потом поправился, — я о таком не слышал. Во время поиска умереть нельзя! Это всё равно, что умереть, лазая по интернету, вероятность такая же – один шанс на миллион. Ты слышал о таком, что кто-то умер, ища инфу в Гугле? Я, нет. Так что не верю я в такую смерть.

— Разве это одно и то же: поиск в сети и поиск…— Крюков неопределённо помахал рукой над головой — …в высших сферах?

Максим пожал плечами.

— На мой взгляд, принцип один.

— Что за принцип такой?

— Принцип удалённости, но сейчас, это не важно. А важно то, что ты что-то недоговариваешь.

— Ты отчасти прав. Я не всё сказал. Они умерли в течение часа после сеанса. Вроде бы все смерти случайны, и, так сказать, не насильственны.

— Что это значит, не насильственны? — Максим был удивлён. — Что-то вроде сердечного приступа?

— Не совсем…

Всё могло бы пройти незаметно для бдительного ока конторы. Если бы не чьё-то мудрое решение проводить поиски в один день, с небольшим разбегом по времени. Вначале планировалось провести «сеанс одновременной игры», но были опасения, что «нюхачи» будут мешать друг другу. Возможно ли такое, никто не знал, но на всякий случай решили подстраховаться.

Первой, как самой опытной (так, по крайней мере, казалось конторским), за поиски взялась Матрёна. Почему они начали с неё – непонятно. Логичнее было бы начать с самого слабого, но комитетчики уже привлекали её к поискам, и все случаи их совместной работы были успешны. Для работы, кроме фотографии и карты, ей ничего не надо было. Всё находилось у неё в голове. У опытной «поисковички», находившей пропавших людей, не раз и не два – ничего не вышло. Первая попытка прошла впустую, вторая, третья – ничего, полный ноль. Лишь глухая пустота и холод, как от мёртвого человека…

____________________

Взгляд из-под ресниц.

Матрёна.

Она открыла глаза. Боль тупым комком разлилась по темени, двумя холодными свинцово-серыми ладонями обхватив голову от затылка ко лбу. Ничего, полный ноль, даже не стена, как при хорошей защите, а тёмная – чернильно-беспросветная мгла, в которую проваливаешься как в болото, и она высасывает тебя, забирая последние силы, не давая вырваться на поверхность. И холод – мертвецкий, забирающий последние крупицы тепла вместе с жизнью. Этого она им не сказала, ни к чему, она и так не любила работать с органами, но приходилось. В обмен на спокойную жизнь и работу, без оглядки на мелких уголовников и «братьев» по профессии.

Быстро засобиралась и ушла, отказавшись от провожатого. Как ни странно, шагнув из прохлады полутёмного подъезда в удушающий зной улицы, головная боль сгинула – словно ночной кошмар при первых солнечных лучах.

Матрёна постояла, ловя поднятым к небу лицом, жаркое прикосновение солнца, и направилась в сторону трамвайной остановки. Перед проезжей частью в ожидании зелёного света замерла пёстрая толпа. Дребезжа блестящей дугой рельс, показался трамвай. Толпа дружно качнулась в предвкушении раскалённой металлической коробки. Матрёна, ускорив шаги, нырнула в просвет меж потных спин. Трамвай подошёл, и люди рванули через дорогу, не дожидаясь, когда трамвай откроет двери. Матрёна ввинтилась в людской поток, надеясь первой достигнуть раздвигающихся дверей.

Внезапно у Матрёны закружилась голова, ноги ослабели, и её повело влево, под самый нос замершего металлического чудовища. Ей показалось, что глаз замершего перед ней зверя приглашающе подмигнул ей, а огромный язык пробежал по красным хищно-узким губам. Она встала как вкопанная, ей очень не хотелось во чрево этого чудища, её грубо толкнули в спину и обругали. Трамвай разочарованно лязгнул дверями. Матрёна облегчённо вздохнула – наваждение скинуло, были только липкий зной улицы, готовый тронуться трамвай и гневное бибиканье разозлённых автомобилей. Женщина поняла, что стоит посреди проезжей части, мешая проезду. Она шагнула назад, тонкий каблук подломился, и она, нелепо взмахнув руками, рухнула прямо под накатывающий на неё чёрный огромный «джип». Последнее, что Матрёна запомнила – надвигающаяся на неё хромированная решётка бампера, бьющий по ушам, визг тормозов, глухой удар и ослепительно-белая вспышка перед глазами…

Нестор.

Он открыл глаза, поёжился, тело словно сковало льдом – и это в середине жаркого полдня. Холод был не снаружи, он шёл изнутри. Неудача. Он так и не смог увидеть девчонку, ни увидеть, ни почувствовать – сплошной мрак и холод.

Нестор покачал головой:

— Ничего, — и извиняющее развёл руки, — мне кажется, она…, — он замялся, — мертва.

Куратор, ни чего не сказав, хмуро кивну – мол, забирай свои причиндалы и убирайся.

Нестор быстро покидал свои инструменты в спортивную сумку, осторожно спрятал шаманский бубен в специальную пластиковую коробку, напоминавшую коробку из-под пиццы, и, откланявшись – выскользнул из квартиры.

На улице он зябко передёрнул плечами: да, работа на контору – то ещё удовольствие. Только дома он заметил, что голову стянула тугая лента боли. Махнув неразбавленного виски, он встал под душ. Тугие струи воды разогнали хмарь в голове, и жизнь снова засверкала красками. Сладко потягиваясь, Нестор шагнул через высокий край ванны, в предвкушении звонка, Свете, или Вере, или Любе, уж кто свободен будет. И они закатятся в уютный чешский ресторанчик, а после…, ум-м-м после они…

Нога поехала по мокрому кафелю, дикой болью отозвались раздираемые связки в паху. Тело дёрнулось, и затылок пришёлся аккурат на край советского чугунного монстра…

Катя.

Она сладко потянулась в горячей воде, разминая затёкшие мышцы.

— Ну, на фиг этих ментов. Выжали досуха и даже спасибо не сказали, хотя заплатили изрядно, – мысли лениво ворочались в слабо побаливающей голове.

Катя посмотрела на своё тело. Острые грудки с розовыми сосками возвышались над белым холмом ароматной пены. После «сеансов» она всегда ощущала острое желание, видимо, тело требовало компенсацию за потраченную энергию. Вот и сейчас она чувствовала волну страсти, зарождающейся в груди и мягкой волной спускающейся в живот, и дальше вниз, до самых пальчиков ног с аккуратным розовым лаком. Она провела ладонью по моментально напрягшимся соскам: как хочется… Но вот незадача, она уже полгода как одна, что же, можно и так, правда? Язык облизнул пересохшие губы, пальцы скользнули к аккуратно подбритому клинышку тёмных волос внизу живота. Кого же… Острой грустью кольнула пришедшая из глубины мысль – Максим. Да, пусть будет он – сильный, надёжный и такой безнадёжно далёкий. Она еле слышно застонала, лаская набухшую грудь. Представляя серые, с плещущейся на дне грустью, глаза, ласковые губы и сильные, нежные руки. Ладонь накрыла лоно, пальчик скользнул в…

— Чёрт! — резкая трель телефона рванула натянувшиеся нервы, пятки скользнули по дну ванны, и она с головой ушла под воду. Руки вцепились в гладкий фарфор, и она с плеском выдернула себя наружу.

Телефон не умолкал, трезвоня в кармане халата. Она протянула руку – не достать, пальцы хватали воздух в паре сантиметров от сброшенного на пол шёлка. Катя приподнялась из пенной шапки и, перегнувшись через край, подцепила-таки упрямую ткань, потянула на себя, нащупала плоскую, заходящаяся истошными трелями, коробочку. Как только она дотронулась до него, звонок резко оборвался.

Катя вздохнула. Ну вот, такое настроение порушил. Ноги второй раз скользнули по скользкому фарфору, и она, дёрнувшись всем телом, упала в воду. Затылок глухо впечатался в стальную, блестевшую хромом, полку. Многочисленные баночки с шампунями, кремами и притираниями посыпались на пол.

Удар был не сильным, да и завязанные в тугой узел волосы смягчили удар, но его всё-таки хватило на то, чтобы выбить из девушки сознание. Тело с головой погрузилось в воду. Катя почти сразу пришла в себя, дёрнула руками, пытаясь ухватиться за края ванны и вытянуть себя на поверхность. Привычного гладкого фарфора не было. Словно уютный мир ванны превратился в огромный враждебный океан. Она колотила руками, пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь, но вокруг была лишь одна вода…

Иван Васильевич.

Он потёр руки, готовясь плеснуть в пузатые рюмки чёрный ямайский ром. То, что поиск не удался, его не расстроило, ну вот ни на грамм, ни на миллиметр не расстроило. Да он, положа руку на сердце, шибко-то и не старался. Тёмная история, ну её в болото, так, для вида попыхтел и отбой – мол, не вышло, господа мильтоны. С кем, как говорится, не бывает? Да и не хотелось ему лезть снова в темноту, негостеприимная она была в этот раз – холодная и угрожающая, не такая, как всегда. Правда, и уходить сразу он тоже не торопился, заприметил, едва войдя в комнату – початую бутылочку с ромом – его любимым, чёрным. Да не абы каким, а самым, что ни наесть натуральным, ямайским. И вот, дождавшись ухода начальства, он подкатил к своему куратору – строгой женщине средних лет, с роскошной гривой каштановых волос и с такими шальными глазами, что у Васильича (так в мыслях он себя называл) при взгляде в этот карий омут моментально потели ладони и начиналось шевеленье в штанах.

— Лидия Аркадьевна, плеснули бы в рюмочку, голова болит – сил нет, — начал он подкат жалобным голосом.

Та стрельнула в его сторону, враз потемневшим глазом, с явно видимой иронией изогнула уголок чётко очерченного рта и достала пару пузатых, тёмного стекла рюмок.

Васильич намёк понял. Засуетился, щёлкнул застёжками кожаного, щёгольского портфеля и достал лимон с плиткой горького шоколада.

Тёмный, густой ром пошёл хорошо, ароматная жидкость расслабила обоих – и мужчину, и женщину. Они сидели напротив друг друга, почти касаясь коленями, Васильич увлёкся – сыпал анекдотами и историями из своей «сыскной» практики. Лидия Аркадьевна оттаяла, улыбалась уже не только уголками умело подведённого рта, между губ поблёскивала ровная полоска зубов. Вьющаяся мелким бесом, упругая прядь волос вырвалась из строгой причёски, она сдувала её, но та всё возвращалась на гладкий лоб – прикрывая потеплевший, искрящийся весельем глаз.

Рука Васильича перекочевала на круглое колено Лидочки (так в пылу рассказа он назвал её, а она не поправила) и та не сбросила её, а, напротив, накрыла его пальцы мягкой ладошкой.

Раздухарившись, опьянённый крепким спиртным и близостью красивой женщины, Иван Васильевич разлил остатки рома и, поднявшись, провозгласил:

— За прекрасных дам и… продолжение вечера!

Подмигнул раскрасневшейся женщине, махнул рюмку, не глядя, подхватил со стола дольку лимона и залихватским движением кинул её в рот и… страшно захрипел, побагровел лицом и заметался по комнате – лимон встал поперёк горла, мешая дышать. Отчего-то бросился к балкону. Жалобно охнул отлетевший в сторону столик, завизжала испуганная женщина. Нога ловеласа поехала по половинке недорезанного лимона, и он с грохотом вылетел с открытого, по причине жары, балкона.

Спасло его то, что оперативная квартира была на втором этаже, а машина скорой приехала через пять минут…

____________________

— И как он?

— Хреново, многочисленные переломы, да и на голову он приземлился неудачно. После операции пришёл на полчаса в себя, всё твоё имя бормотал – он поможет, он поможет. Потом впал в кому.

— Ха, здорово, значит, вы теперь решили попробовать, что со мной будет? Не жахну ли я также, как они? — слова вышли чужими, наждачной бумагой продираясь сквозь горло.

— Ты, Максим, из другого теста вылеплен, с тобой по-другому будет.

— С чего такая уверенность?

Крюков развёл руками, печально улыбнувшись.

Максим прикрыл глаза: Катя, Катенька, Катюша, как же так?

Открыл глаза:

— Хорошо я согласен, только сейчас я не смогу, обождать надо, через неделю буду готов, тогда и попробую.

Крюков поморщился:

— Нельзя так долго ждать. Время, как песок сквозь пальцы уходит. Через неделю поздно будет. Поздно!

Оглушённый известием о гибели Кати, Максим не обратил на его фразу внимания и не спросил, чем так важен для них объект поиска. Как выяснилось потом, зря.
— Хорошо, через три дня, мне подготовиться надо.

Крюков кивнул:

— Добро, через три дня я у тебя.

— Приходи один, приноси фотографию и карту города, где её видели.

— Больше ничего не надо?

— Да, чуть не забыл. Принеси личные вещи: дневники, письма какие-нибудь, бельё нижнее, любимые вещи, игрушки.

Крюков опять кивнул, как дятел, мелькнула злорадная мысль.

— И приходи один, понял? Один. И последний вопрос: ты уверен, что со мной не произойдёт «несчастного случая», как с другими?

— Уверен.

— С чего такая уверенность? — Максим выжидающе глядел на него, не то чтобы он боялся, но…

Крюков покачал головой:

— Давай на этот вопрос я отвечу после дела.

— Хорошо, на этот и ещё на много других, у меня их достаточно накопилось.

— Если смогу, — опер повернулся и вышел.

- Сейчас мы вас поместим в этот минерал и замажем, оставив во рту небольшую трубочку все.

- И что произойдет?

— Вот вы нам потом сами все и расскажите, что с вами произойдет…

Двое схватили меня и, впихнув в каменный шар и воткнув в рот трубку из непонятного металла, сначала обложили меня то ли травой, то ли мхом, а потом чем-то напоминающим глину стали замазывать оставшиеся после меня пустоты, превращая все в гладкую поверхность шара. Я находился почти в его середине. Через некоторое время, когда свет полностью исчез, я понял, что все закончено. Шар куда-то катили, потом судя по шуму стали грузить в машину и еще спустя наверно полчаса я уже трясся по городским улицам. Сколько прошло времени не знаю, но в какой-то момент, тряска прекратилась, шар со мной кинули на что-то мягкое и все смолкло. В этот момент, что-то видимо защитное сработало во мне и я уснул. Во сне я опять увидел совершенное ухо, по которому так долго скучал, вновь я стал следить пальцем за тихим свечением, то по часовой стрелке, то против, потом последовал взрыв и все смолкло, оставив меня в середине каменного шара.

***

Добрался домой ближе к ночи. Деревенские собаки встречали меня бодрым лаем, и громогласные сверчки наконец успокоили меня, убедив, что я в безопасности. Клава сидела и смотрела в окно. Увидев меня, она улыбнулась и вышла во двор встречать.

- Да со мной все хорошо, сейчас попью и все тебе расскажу.

Она подумала мне: «я все видела твоими глазами, поешь и ложись спать, поздно уже, а завтра к на гости должны прийти». Я почему-то ничему не удивился, ведь к нам всегда кто-нибудь да захаживал. А утром к нам пришли все наши ведуньи-знахарки. К тому времени мы уже встали и позавтракали и вот когда последний из петухов закончил хрипло свою песню, весь наш двор заполонили голые ведьмы. На ту пору уж и не знаю сколько их было, может сотня, а может и больше. Клава, отодвинув стул пошла открыла дверь и поклоном пригласила входить тех троих, которые стояли на пороге, среди них, конечно, была Томара. Я в который раз подивился ее виду, ведь знаю ее почти всю свою жизнь, знаю что она уже дремучая старуха, а тело было как у молодицы, ровное гладкое, да ладно сложенное. Томара встала пред другими и говорит.

- Не серчай на нас хозяин, мы пришли тебя просить о помощи, пришло время и одной из наших сестер-кудесниц пришлось перенести испытание и нам теперь позволено ее вызволить, но сами мы этого сделать не можем, но можем дать силу тому кто нам сможет помочь. Мы говорили о том с Клавой, она согласна также дать тебе силу и закончить круг.

- Я, конечно, помогу, но сами видите, я мужик не самый сильный и …

- Если ты согласишься мы дадим тебе силу такую, что ты сможешь все и расскажем, что да за чем делать нужно. Нужно только согласие.

Я невнятно пробурчал, что готов помочь, что сделаю что смогу, Клава тихо стояла в углу и улыбалась.

- Не пугайся, но чтобы перенять силу от нас тебе придется соединиться с семью нашими кудесницами в соитии не извергая семени…

Я немного опешив посмотрел на Клаву, она все также стояла и улыбалась, в голове я не слышал ничего от нее продуманного. Пробурчав себе под нос что-то неразборчивое даже самому себе, я вновь посмотрел на Клаву, она кивнула и снова улыбнулась.

- Ну если ты согласен, то пойдем с нами.

Мы молча вышли и в каком-то торжественно величественном настроении двинулись к их поселению. Прошагали не долго, вскоре показалась их башня, в которой я никогда не был. Зайдя туда, я поразился ее внутреннему убранству, все стены и потолки были расписаны небывалыми узорами, такими цветами, каких в обычной жизни и не сыщешь. Все блистало чистотой, кругом был порядок, все стояло ровно на тех местах, где и должно было им стоять. Сначала мне показалось, что все как в обычной  деревенской избе, но присмотревшись увидел, печь не совсем печь, а полати не совсем не совсем полати, а стол и скамьи не совсем, то что мы привыкли в них видеть, все это было как бы что-то знаковое, что-то что имело несколько смыслов, которые невозможно выразить словами. Томара провела шестерых молодых девиц ко мне и они скромно уселись на пол вокруг меня. Оглянувшись я увидел, что Клава, раздевшись до нага тоже подходит и садится седьмой в круг. Томара подошла, улыбаясь к печи и достала из нее глиняную большую крынку, затем набрала в нее из рядом стоящего бочонка, воды и стала наговаривать какие-то не понятны словеса, закончив, она откуда-то из волос вытащила длинную иглу и стала как бы писать что-то на воде. Потом вновь, что-то долго нашептывала и завершив все громким пронзительным криком передала крынку одной из круга.

- Меня зовут - Пелагея, я даю тебе все что есть со мной и во мне, чтобы смог ты устоять и осилить. Она сделал небольшой глоток и потянула воду следующей.

- Меня зовут — Степанида, я даю тебе все, что есть со мной и во мне, чтобы смог ты устоять и осилить.

Третей была — Есения, четвертой — Златослава, пятой — Рогнеда, шестой — Мокош. А затем когда очередь дошла до Клавы, я в первые услышал ее голос.

- Меня зовут — Ведана, я даю тебе все, что есть со мной и во мне, чтобы смог ты устоять и осилить. После этого он широко улыбнулась и открыто посмотрела на меня.

А дальше, что дело не хитрое, я вошел в каждую и был с ними и насытившись они отходили от меня уступая места следующей покуда очередь не дошла до Клавы. Она же поцеловала меня и тогда все остальные вышли, мы остались наедине и любили друг друга долго пока, сон не сморил нас. На следующее я чувствовал, что тело мое стало могучим и подчинялось мне оно полностью, как будто одет был в какой-то скафандр неуязвимый и придающий небывалую силу. Клава поцеловала меня и проводила во двор. Там же собрались уже, наверное, все женщины несмотря на то, что солнце еще не успела взойти и в воздухе стояла студеная мгла. От остальных отделилась Томара и подошла ко мне.

- О Клаве не переживай, покуда ходить будешь, да дело делать она с нами побудет, сил наберется, да отдохнет. Ты же их вчера всех высосал, теперь им недели две понадобиться, чтобы все восстановить.

На замолчала и посмотрела пристально в глаза.

- А теперь слушай, что сделать нужно будет. Сейчас тебя Велена и Злата отведут по подземным ходам к тому месту, откуда ты недавно вернулся. Выйдешь у того озера, где стервецы лежат, но затем тебе нужно будет искать по всему Лесу колобка каменного, а как найдешь его, то что бы не случилось тебе нужно будет его к нам перекатить. Размером он будет в полтора твоих роста, но сил у тебя хватит. Да смотри, девушек наших защищай, они еще молоды и даны только для того чтобы путь указать.

Мы спустились в подвал под центральной башней и потом еще долго карабкались вниз по крутой лестнице пока не очутились в длинной широкой галерее, от которой в разные стороны расходилось множество коридоров. Девушки громко засмеялись моей растерянности и быстро засеменили к одному из них. Я спешно последовал за ними. Шел быстро и легко, ноги обе отрывались от земли и какое-то время я парил невысоко от земли. Впереди еще быстрей меня неслись Злата с Веленой, успевая при этом о чем-то перешептываться, оглядываться на меня и смотреть по сторонам. Они видимо выбрали либо коридор такой, либо время подгадали а может и то и другое вместе, но за весь короткий путь мы никого не встретили. И если в первый раз я добирался туда несколько дней, то по этому подземному пути мы долетели за несколько часов.

- Ну вот, мы и добрались — сказала Злата, мы тебя здесь будем ждать, потому как не безопасно к Ним выходить, а ты иди ищи…

-  А выбираться-то как?

Велена указала прямо, и только тогда я увидел широкую дорогу, поднимающуюся плавно наверх.

- Пойдешь по ней, и прямо у Озера окажешься, а там сам уж…

Посмотрев на них, я побежал, и было такое ощущение, что я в еще одном человеке нахожусь, только не в пример мне намного сильнее и проворнее, как в скафандре. Через пять минут я был уже наверху. Стервецы беспокойно ворочались и некоторые из них уже не обнимали камни, а распластавшись по траве лежали кто лицом вниз, кто вверх.  Обойдя вокруг Озера, ничего не нашел, и решил зигзагами просмотреть все кольцо Леса. Спотыкаясь о корни и камни и чуть не вывихнув ногу в одной из ям, припорошенной листвой и желтыми иголками сосен-елей, наконец наткнулся на невысокую горку, на верху которой стоял каменный колоб. Он был действительно большой. Взобравшись, я поднял его и, ломая ветви и тонкие стволы деревьев напропалую ринулся к входу в подземелье. Уже почти у самой пещеры, нечаянно задел одного стервеца, и тут же поднялся вой, такой каких и не слышал никогда, зашевелилось все в Лесу, затрепетало и я с силой кинув колоб помчался за ним следом. Катил его и бежал, понимая, что сейчас за нами вся эта свора последует, но девицы меня успокоили, сказали, что стервецы очень долго просыпаются и если даже и последуют за нами, то вряд ли догонят. Так что мы сбавили ход и я успокоившись, катил колоб уже не так быстро. Велена пока мы шли рассказывала разные истории из их жизни.

- Сначала, как кто из новеньких к нам приходит, то его отправляют в Лес к Травам, до тех пор, пока их язык не выучат и не научаться всему что Лес знает.

- А как это?

- Да, Лес все сам рассказывает да показывает. Некоторые как приходят туда, так сразу и засыпают, тем все во сне сначала все приходит, а потом уж наяву.  Другие все и так видят после того, как Травы им покажут, в общем у всех по-разному. А потом, когда уже и узнавать нечего, ну как нечего, всего, конечно, не постичь, но основное что ли получено, то, из чего можно потом исходить и мыслить, как заблагорассудиться, то и домой возвращаются. А дома каждую Дело само находит, просто знаешь, что делать и делаешь.

Велена замолчала, а Злата продолжала.

- У пчел так же, каждая знает, что ей делать и делает это просто и легко и от этого и ей и всем хорошо. А если чувствуешь, что отдохнуть надо или уйти, так и это делаешь. Мы когда живем почти не думаем, только с вами общаясь или в город выезжая приходится головой работать.

Еще много что рассказывали и о том, как утром перед восходом солнцем наступает короткое мгновение, от которого так наполнится можно, что потом весь день кушать не хочется и сил много и мысли чистые. Рассказывали, что если закопаться в землю, то можно стать всей Землей и перенестись и мыслями и взором куда захочешь, так же и с водой, только там хитрость одна есть, о которой сказать не могут, потому как только для женщин это.  И еще про ветер и про гадание по камням, что под ногами валяются и про много что еще говорили покуда не пришли к выходу. Тут они встали лицом друг к другу и заголосили, серьезные такие обе, что аж мурашки взяли, а потом так резко повернулись к колобку и произнесли одновременно что-то наподобие Ух-аур!!! После чего резко смолкли. Я посмотрел на камень, а он затрещал, покрылся трещинами разной величины и стал в мелкий песок превращаться. И из середины самой вывалился человек весь в пыли и застывшими от ужаса глазами. Я поднял его и в полутьмах еле разглядел лицо. И о чудо, это оказался Карл Можайский, о котором я к стыду своему почти уже совсем и забыл.

- Карлуша, как ты?

Он, не понимая смотрел на меня почти не мигая.

Злата, переглядываясь с Веленой о чем-то опять зашептались.

— Это не она!

— Это не она! Мы во сне ее видели это точно не она! Побежали к Тамаре!

И не успел я их спросить, как они уже бодро устремились вверх, я же, подхватив растерянного Карла тоже стал подниматься.

В деревни, нас обступили наверно все ведуньи, внезапно слева появилась Тамара.

- Здравствуй, человек, а где жена твоя?

Карл заморгал и рассказал всю свою историю. Тихо было все стояли и молчали. Тамара опять заговорила.

- Придется вам двоим их троих вызволять, путь я вам начерчу, так как нам туда уже нельзя ходить одни пойдете, отсюда помогать вам будем. Значит так, мы сейчас хороводы водить будем, а вы ступайте, стервецы, вас видеть не будут, а вот Арину и детей мы спрятать не сможем, но сделаем так что к ним подступиться будет невозможно. - Она звонко засмеялась и ей вторили все остальные, да так заразительно, что мы с Карлом тоже рассмеялись.

- И еще, Карл, захвати свои уши, уж больно любопытно послушать твое небо.

Спровадили нас быстро я даже Клаву не успел повидать, все говорили, что поздно иначе будет.

И надо сказать, что без каких-либо проблем, мы вывели все семейство Можайских и захватили эти самые замечательные серебряные уши. Один раз только нас пятерых какое-то время по городу преследовал серый автомобиль, но я пустил остальных вперед, а сам встал и обхватив его руками хорошенько тряхнул оземь, да так, что двери заклинило и стервецы или как их Карлуша называет мертвоухие не смогли выбраться из машины и беспомощно что-то там лепетали, ругались видимо.  Вскоре мы были дома.

Можайским мы всем миром отстроили просторный дом с видом на реку, там как раз было свободно место, правда земли возле дома было не так много, как у других, но это их не опечалило. Мы с Клавой часто захаживали к ним и устраивали долгие посиделки с беседами, с домашними концертами, с чтением интересных книг, с травопитием и прочими увеселениями. Иногда к ним присоединялись и Печорины и Заколихины и Дубравины, тогда мы вытаскивали на улицу стол, собирали по ближним домам стулья, попутно приглашая присоединяться и затевали хоровые пения произведений местных композиторов.

- Знаешь Карлуша, это хорошо, что ты настоящий оказался и к нам переехал… Я уже и забывать тебя стал… здесь все течет и живется по-другому, да ты и сам уже наверно заметил…

- Как твоя боль?

- Она почти прошла, осталась только память, но она тоже гложет… я тебе тогда всего не рассказал… просто я помню свою прошлую жизнь, помню своих детей, которых не убереги потом всю оставшуюся жизнь корил себя пока совсем не слег и потом уже не смог подняться.  Мы тогда с женой жили довольно мирно, в ладу как говориться, было у нас пятеро детей, три девочки и два старших мальчишки. И я постоянно над ними трясся, постоянно переживал, беспокоился и по пустякам в основном все было… и видать накликал, сгинули все… жена умом повредилась и ее в больницу увезли, сам я уже не мог за ней ухаживать, а потом и вовсе  помер… А сейчас, вернее раньше, когда мы в городе жили, я чувствовал боль всех людей, как-то со всего мира это в меня проникало и я просто взрывался от этого, невыносимо было. А как отходил так просто сидел возле окошка и вздыхал бедные мы бедные, и кто же нас всех выручит да поможет?

***

- Решила вести этот второй дневник, для себя, а может он и в правду поможет. Сегодня мама сказала, что у меня скоро начнется, как бы это назвать? Начнется завязывание. Я спросила, что это, на что она сказала, что всему свое время, а вечером я узнала от нее, что мы к годам тридцати самопроизвольно зачинаем ребенка. Видимо мы не совсем люди…

- Мама отдала мне какую-то тонкую засаленную книжечку (похоже это какой-то манифест), я читала, слилась понять, но все пока сложно, мама говорит потом пойму, когда появится дочка, все сразу проясниться и встанет на свои места. По книжке получалось, что я и такие как я - матрешки. Это никак не связано с гермафродитизмом, просто наша структура такова, что мы носим свои тела друг в друге. Насколько я сейчас могу судить, моя мама и я это две ипостаси одного и того же существа, когда же я рожу дочь, это будет третья ипостась и так далее. Мама сказала, что когда появиться Тася, она уже почему-то придумала ей имя, а мне и не хочется называть как-то иначе, то она уйдет и мне придется все делать самой. Я за возмущалась, но мама сказала, что рождение все изменит, и я полностью осознаю, то что сейчас не понятно и скрыто. Был вечер, я забралась в свою комнату и проревела допоздна

пока не заснула.

- У нас всегда в доме были матрешки, я ими играла сколько себя помню и гости к нам приходили мамины подруги, тоже матрешки. Только сейчас я понимаю, почему у них были только дочки. В целом мы полноценные женщины, многие даже заводят семьи, кто-то усыновляет мальчиков, но мама говорит, что мало мужчин, которые нас бы понимали полностью. Все матрешки идеально сложены и имеют очень миловидные лица. Я тоже такая и с самого детства была предметом обожания. В юности из-за меня было столько драк и ссор среди парней, что просто романы пиши и со всеми остальными были тоже похожие истории. Поэтому мы стараемся не краситься и одеваться очень неприметно, но это, к сожалению, не всегда срабатывает. Раз в год обязательно найдется рыцарь без страха и упрека, который поклянется тебе в вечной любви до гроба и обязательно натворит много глупостей, пока что-нибудь в жизни не отвратит его от меня. Книжицу, которую отдала мне мама, оказывается я должна переписать и в свое время отдать своей дочери, но, по сути, самой себе. Я спросила ее почему у нас так устроено, мама ответила, что мы так распространяемся, каждая наша ипостась шагает дальше и дальше, но всегда остается и в самом начале своего пути. Итак, я всегда ребенок, всегда девочка, всегда девушка, всегда женщина, мать и всегда старуха и всегда еще множество форм более тонких, о которых мама ничего не знает, потому что ее черед еще не дошел. Но во снах мы все можем соединяться в одно (это бывает очень редко) и быть единой Богиней-берегиней этой Жизни. Мама сказала, что мы эту жизнь и делаем…

- Сегодня видела сон, как я играла на барабане в виде улитке, палочка была сделана из меди и на конце имела спиральную завитушку. Вместо второй палочки я использовала свой указательный палец. Я постоянно старательно выбивала один и тот же энергичный ритм… бумбумбуумбум. Не помню ползла улитка или нет.

- Сегодня смотрела из окна, которое выходит на реку. Наш дом в тридцать этажей стоит на самой окраине, район имеет какое-то не подходящее к общей архитектуре и месту название «Млечный путь». Стоя на балконе, я следила за тем, как тишина сменялась мычанием коров из соседней деревни, распластавшейся разнохарактерными жилыми домами и непонятными постройками, сразу за рекой. Казалось, мычание выстраивается в какую-то непонятную мелодию, сбивающую с толку. Коров было несколько десятков, они важно расхаживали, видимо выискивая более зеленые и густые участки травы и время от времени поднимали вверх головы, увенчанные массивными рогами, и долго трубно мычали. Я таких коров видела недавно в телепередачи об Индии. Бывало несколько коров разом издавали аккорд, разносившийся над рекой и доходивший до меня уже с какими-то искажениями, с наслоившимся эхом и приправленный холодным сильным порывом ветра, который на нашей верхотуре частый гость. Сначала я не смотрела на коров, а только слушала эти зачаровывающие звуки, а потом мельком взглянув на них меня привлекло мелькание мелких бликов. Сходив за биноклем, гулко шлепая босыми ногами, я вернулась на балкон. И вот что мне открылось: у каждой из коров были вместо глаз вставлены круглые зеркала. Солнечный восход освещал все это и длинные тени от рогов  выглядели уже угрожающе, они перемежавшись с солнечными зайчиками от глаз казалось прорезали землю и этот калейдоскоп не просто пугал, а ужасал… Сивые, белые, черные, коричневые, пегие туши с рогами, как будто  вылепленными из глины, тяжело ступали и Земля мелко дрожала от каждого их шага…

Позже я читала, что это сделал какой-то сумасшедший ученый, которого так и не смогли поймать...сделал он это якобы для того, чтобы добыть с помощью молока этих коров эликсир бессмертия. Видимо он был сильно не в себе…

- Когда-то очень давно я почти закончила музыкальную школу по классу виолончели и только лет пять назад наверно возобновила свои занятия. Пальцы левой руки вновь обрели былую гибкость, силу и грубость на подушечках пальцев. Теперь я вполне могу сыграть произведения средней сложности с листа. Год назад мы со старыми знакомыми по музыкальной школе организовали ансамбль «Очертание реальности». Получился квартет: мини орган, флейта, ударно-шумовые инструменты и моя виола. Музыку пишет наш органист, а потом мы совместно садимся и расписываем всем остальные партии. Каждая репетиция получается как какое-то священнодействие, мы ритуально медленно собираемся, кланяемся друг другу улыбаясь, кланяемся своим инструментам и начинаем. Репетиции проходят в небольшой комнате католического храма, в которой нас любезно приютил отец Венедикт. Он на самом деле один из самых странных людей, которых я когда-либо встречала. Его церковь хоть и числиться как католическая, на самом деле какая-то другая, будет настроение, напишу об этом подробнее. На единственное окно мы наклеили пленку в виде витража и теперь на полу в солнечную погоду лежит цветная сцена из искушений святого Антония.

С возрастом, музыка и запахи стали для меня совершенно отдельным миром, никак не связанным с тем, где я живу, они выстраивают узоры и пейзажи, по которым можно долго путешествовать и наслаждаться тем, что ты совершенно в другом месте. Иногда играя, я внезапно впадаю в подобие транса, и уже кто-то другой между ног держит теплое тело виолы, водит смыком по отзывчивым струнам и нажимает на них с усилием вибрируя пальцами.

Позавчера Игнат — органист принес свою новую пьесу. Он сказал, что она ему приснилась, а на утро он очень тщательно все записал. Словами музыку не описать, конечно, но она была не такая как все, что он писал до этого, как будто правда и не его пьеса.  Она очень сильно мне напомнила то, что мычали коровы…

- Наверно нами управляют наши истинные желания, которые скрыты от сознания. Непонятно куда и как движемся, все как будто берется из неоткуда. Интересно можно ли узнать эти желания?

Добежав до начала леса, я остановился. Было необычайно тихо там внутри. Ступив внутрь, почувствовал, что температура намного ниже, чем вокруг, даже пар, мелкими облачками вырывался то из рта, то из носа.  Все земля была пустой, то есть не росло на ней ничего, кроме этих здоровенных деревьев странной породы с совершенно гладкими высокими стволами. Было очень сумеречно, пообвыкнув, глаза все стали четко различать, но все равно было непривычно, что среди бело дня здесь так по вечернему. Продвигаясь дальше, наткнулся на красивое озеро почт правильной круглой формы. Гладкая поверхность воды отражала тяжелые тенистые ветви и неярко мерцала. Спокойное свечение то всеми оттенками желтого цвета, то зеленого, освещало пологий берег, вдоль которого были как будто разбросаны большие темные валуны. Некоторые из них были глубже в лесу, прочие почти касались воды. Подобравшись к одному из них, заметил, что вокруг него обнимая лежит стервец, вжавшись так, что я сначала его и не заметил. Посмотрев на другие, увидел и остальных, также в обнимку лежащих с камнями, как со своими супружницами. Видимо все они спали или умерли… В этой тишине шум от моих ног по песку казался чужеродным и неестественным. Печально здесь было. Побродив еще немного вокруг и не найдя больше ничего примечательного, я отправился домой, к Клаве, к теплой печи, к звукам, к знакомым запахам и видам. Да и борода меня склоняла как можно скорее отсюда убираться. Но перед уходом я, добравшись до знакомого Леса и найдя там удобное место, улегся и уснул. Сон выворачивал меня наизнанку, как вязаную варежку и уже не понятно было где я находился и что со мной происходит.

***

Зовут меня Карлом, это жуткое, напоминающее чавканье грязи имя, дал мне мой дед, наверно в отместку за то, что его дед тоже в свою очередь назвал его Карлом и так далее. И как давно это простиралось никто не знал, и получалось, что с этим вороньим клекотом все мои предки были связаны либо именем, либо отчеством. Даже на нашем родовом гербе изображен четырехглавый ворон, где вторая голова выходит из первой, третья из второй, а четвертая из третьего. И последняя голова, как говорил дед Карл Петрович, царство ему небесное, держит в клюве тот самый философский камень, а смысл этого камня для каждого свой. Как-то я спросил деда, какой он видит смысл в этом камне и он слегка замявшись ответил, что этот камень для него один из его четырех зубов мудрости. А про остальные три он никак не говорил, сколько его не выспрашивал, и не допытывал.

В школе конечно, у меня была кичка Ворона, с которой я прожил до самого художественного училища имени Иеронима Босха, откуда выпустился с отличием и как мне говори преподаватели, подавал весьма большие надежды стать большим серьезным художником. Но судьба распорядилась иначе, вот и спешу, изложить все, чтобы хоть что-то от меня осталось, если не дай Бог, что произойдет.

Я пишу музыку, знакомым нравиться, иногда даже выступаю с местным коллективом, который трепетно и досконально разбирает мои закорючки на репетициях, но по большому счету, музыка моя никому не нужна. Поэтому я нашел весьма эффективный способ зарабатывать себе на жизнь. Вот с этого момента и начинается то, что привело меня к нынешнему состоянию. Исследуя архивы своей семьи, которые чудом сохранились с советских времен, я наткнулся на формулу, которая позволила мне стать одним из самых продаваемых художников и очень ценимым в среде богатых коллекционеров. Получилось все как всегда случайно, роясь в фамильных дагерротипах, я тогда хотел нарисовать всех известных своих потомков на одной картине, я наткнулся на удивительную формулу, она была представлена в виде деревянного механизма. В определенные окошки нужно было подставлять определенные слова, буквы, слоги или цифры, в зависимости от ответа на вопрос, который был написан прям над этим окошком и затем необходимо было провернуть ручку определенное количество раз, и после этого на бумаге выдавалось подробно написанный ответ на загаданное. И так балуясь с этим механизмом-формулой я запросил сюжет картины, который бы понравился исключительно всем и то в какой технике он должен быть выполнен. Два пожелтевших листочка вывалившихся из прорези меня поразили, я читал и  таки в восторге от того что мне предлагалось изобразить. В тот же вечеря я засел за работу и проторчал в свой каморке наверно дня два пока, на холсте не стало проявляться, то что стало моим первым триумфом. После недельной прорисовки деталей и фона, я покрыл картину лаком. Сделав приемлемые снимки, я разослал их во все возможные сайты, связанные с продажей картин. В этот же день меня просто завалили предложениями. Ответив нескольким самым выгодным предложениям, в конце концов договорились о том, что на ближайшем аукционе в Осло будет выставлена моя картина.

Через месяц я был богат и имел столько предложений от коллекционеров, что мог совершенно не бояться о своем будущем. Так прошел год, я усердно писал картины по заданным формулой сюжетам, успешно продавал их и надеялся к концу следующего года перебраться в какой-нибудь домик в деревне и осесть там до окончания своего века. Но одним утром, когда солнце полностью вышло из-за горизонта и осветило всю комнату, застав меня потягивающимся под темно-зеленым одеялом на ярко желтой подушке с красными петухами, раздался звонок. Его звук раздробил воздух и чтобы этого больше не слышать я как можно быстрей взял трубку. На очень плохом русском языке, мне представился некий Ульрих  Шоненберг, который имел счастье приобрести одну из моих картин.

- Господин Можайский, мне много надо сказать, но я все написал и потому прошу Вас прочитать письмо, отправленное недавно…

Я заверив его, что непременно прочту его, нажал кнопку отбоя.

По немецки я читал плохо, но воспользовавшись переводчиком, прочитал как мне тогда показалось несусветную чушь. Если объяснять вкратце, то Ульрих сообщал, что моя картина исполняет желания, но немного по-особому, со своими корректировками, которые не всегда совпадают с ожиданиями владельца картины.  В ответ, я написал, что не вкладывал в картину подобных функций и что если ему картина не нравиться, то он может вернуть ее мне и получить полное возмещение потраченных средств. Ульрих, видимо все это время не отходил от компьютера и тут же мне ответил, что возвращать картину он не собирается и просто сообщил мне об этом факте, потому как решил, что мне будет не без интересно об это узнать. Я поблагодарил его за эту любезность и думал, что забуду об этом эпизоде, но почти неделю спустя мне позвонила его супруга и сообщила, что бедный хер Ульрих пропал, как и моя, вернее его картина.

Потом мне посыпались письма с угрозами о том, чтобы я перестал рисовать и все в таком духе. После чего мне пришлось спешно бежать в один очень укромный городок, о которым я никогда прежде не слышал ничего. Снял там маленький домик на окраине, окнами в Лес выходящий и заболел… В тяжелом мутном мареве помню как кто-то приходил ко мне и поил меня, кормил, помню сквозь грязную желтую пелену как порывался рисовать и что кто-то меня останавливал укладывал в постель, помню как один раз очнулся в снегу и замерзая кто-то очень нежный и заботливый, как мама, увел меня, кричащего в бреду в дом и растопив печь согрел и убаюкал… баюшки бабаюшки баюшьки баю…

Когда очнулся от этой одури, то увидел мою спасительницу, это была соседка, живущая в доме напротив — Астафьева Арина Афанасьевна. Как я позже узнал, в городке ее звали госпожа А. Была она очень хороша собой и после моего выздоровления все как-то быстро завертелось, закружилось и оказалась Арина брюхатой от меня, а к концу мая мы узаконили свои отношения. И потекла спокойно моя супружеская жизнь, Арина благополучно разрешилась мальчиком, которого нарекли Матвеем, а еще спустя полтора года госпожа А ходила на сносях уже с моей дочерью — Алиной Карловной. Все бы ничего, да две напасти были у меня. Первая — это нездоровая подозрительность, я все также как и раньше боялся, что до меня доберутся и укокошат, благо, что денег было достаточно, чтобы мои дети и жена могли ни в чем не нуждаться. А вторая неприятность состояла в том, что я пристрастился ко сну. Как только выпадала возможность, в любое время суток я засыпал, мгновенно и почти в любой позе. Эта зависимость была как наркотик, я мучился, чем приносил страдание своим домочадцам, если в течении четырех часов не мог где-нибудь приклонить свою голову и уснуть хоть на полчаса. Таки росли мои детишки почти все время видя меня в постели.  Сон выворачивает тебя наизнанку, как вязаную варежку и уже не понятно где ты и что с тобой.

Я часто видел удивительные сны, путешествовал по различным мирам, видимо придуманным мною, но одно сновидение перевернуло мою жизнь и заставило существовать по-другому. Было это по-моему осенью, я как обычно после обеда устроился в нашей спальне, собираясь благополучно уснуть, но этого у меня не получалось. Спать очень хотелось, но сон увы, не приходил. Промчавшись и проворочавшись с час, я решил просто успокоиться и лежать с закрытыми глазами. И вот тогда мне предстало оно. Едва сомкнув веки, в самом центре моего восприятия стало вырисовываться огромное красивое, совершенно правильной формы ухо. Оно немного подрагивало, как будто дышало. Я, не шевелясь просто смотрел на него, наслаждение от его созерцания было сравнимо с непрекращающимся сексуальным оргазмом. Через какое-то время я стал замечать, что по поверхностям выступающих кривых уха, едва заметно движется тихое свечение, выписываю своеобразный узор. И когда это свечение двигалось по часовой стрелке, ухо становилось бледно розовым, как зачинающая утренняя заря, а когда этот же узор строился в другую сторону, ухо также подрагивая, меняло окраску на светло желтую. Я протянул руку и коснулся уха, а потом стал легко пальцем следовать за светом. Когда я закончил узор в правую сторону, то все как бы взорвалось и мне стоило больших усилий в сложившемся найти ухо. Отыскав его среди разноцветных брызг и орнаментов, я успел вновь проследить за свечением в левую сторону и когда оно закончился, я выпал из сна.

С тех самых пор моя страсть ко сну закончилась, я стал как обычный здоровый мужчина спать по семь часов ночью и полностью бодрствовать днем, стал больше времени проводить с детьми и женой, устроился на работу в местный дворец культуры художником и теперь все спектакли сопровождались моими декорациями. Но случилась другая напасть. Теперь я как безумный стал коллекционировать и рисовать ушные раковины. Купив фотокамеру с телеобъективом, я фотографировал уши везде, где только мог, иногда выкрав свободный день и зарядив все аккумуляторы, я уходи и по несколько часов в городе и в окрестных деревнях фотографировал уши, а потом дома, рассматривая их перерисовывал. Я искал то самое совершенное ухо, пытался его скомпилировать из тех фрагментов, что сфотографировал или придумал, но увы, ничего не выходило. Зато мне удалось в точности запомнить узор, который  рисовал свет на совершенном ухе. Иногда я Арине рисовал его, и она, проваливалась в глубокое забытье, выйдя из которого ничего не могла вспомнить, но была полна сил и чувствовала себя отдохнувшей и полностью спокойной.  Вместе с этим, так сказать необычным увлечением, я стал ее более мнительным и как показало время не без основательно. Прошло лет пять как моя жизнь вошла в нормальное русло, но все чаще я стал ощущать, что кто-то непрерывно за мной наблюдает. На улице чаще стали попадаться странные люди во внешности которых было что-то не человеческое. То отсутствовали брови, то зрачки глаз пугали своей неправильно формой. Обращая внимания на их уши, я находил их не настоящими, как будто наклеенными и мертвыми. Я так их про себя и окрестил Мертвые уши. А еще спустя год, счет с которого мы кормились закрылся, и я больше не смог ничего снять, никаких объяснений в банке не давали. На предъявляемые документы говорили только одно, такого счета нет и не было. Хорошо, что дети к этому времени подросли, а Арина смогла устроиться в библиотеку. Я рисовал изредка местные пейзажи и продавал их на рынке. В общем на жизнь хватало, но Мертвоухие были теперь повсюду.

Конечно, я ничего не говорил семье, чтобы не расстраивать и был с ними весел и приветлив. Мы много гуляли по выходным, иногда отправлялись несколько дней в лес. И даже несколько раз добирались озера Чугунок, где с удовольствие купались до самого заката.

Тогда стояла зима, холода были такими, что почти никто не выходил на улицу, городок замело плотным снегом и передвигаться было почти невозможно. Все питались старыми запасами и чем попало. Развлекали себя чтением давно прочитанных книг, телефонными разговорами и частыми посиделками с соседями. Помню Арине кто-то из знакомых принес большую кипу журналов, и мы Матвеем и Алинкой сидели подолгу и их пересматривали с разными комментариями.  Журналы были разные и «Техника - Молодежи» и «Юный натуралист», «Работница», «Юный техник», «Вокруг света», «Знание сила», «Советский экран», «Крестьянка», «Моделист конструктор» и много еще чего. Очередным пасмурным днем, когда снег валил так словно весь скопился над нашим городом, мы с детьми сидели и наугад доставая журналы старались находить статьи и картинки, которых еще не видели. И я случайно зацепился взглядом, а одно фото, где была большая воронка, наверно метра полтора в диаметре, к концу которой приложился ухом солдат, в старинной дореволюционной немецкой форме наверно времен первой мировой войны. К сожалению статья, которая следовала под фотографией была оторвана и мы так и не смогли узнать для каких точно целей служила эта воронка. Скорее всего с помощью нее пытались услышать приближение войск или танков… Меня это фото подоткнуло к тому, чтобы сделать большие уши. К тому времени у меня уже почти получись нарисовать эскиз идеального уха, которое я и хотел воплотить в таком большом масштабе. Но я пошел дальше и решил сделать это ухо из маленьких ушных раковин, каждое из которых имело бы канал — трубочку, которые в свою очередь соединялись бы в один большой канал. Я поведал свою идею домочадцам и все конечно уже устав от безделия загорелись, и мы начали делать. Сначала я слепил несколько одинаковых глиняных маленьких ушей. Затем мы сделали из них папье-маше в огроменном количестве, у нас почти весь дом был усеян ушами, все пустующие коробки и банки были ими заполнены. Соседи тоже приходили и подключались к работе. И где-то за неделю мы наделали нужное количество. Потом я решил покрыть поверхности серебряной краской, чтобы поверхность была более однородной. Самым же утомительным было прикреплять к маленьким раковинкам трубочки. Федор Степанович, живущий напротив нас, где-то раздобыл списанную капельницу, а я в оном из журналов прочитал как изготовить клей, который бы накрепко прикрепил трубочки к нашим ушкам. Не помню сколько прошло времени, но дошла очередь все собирать в большие уши. В большой комнате я сделал макет из бумаги, к которому постепенно, тем же клеем мы стали прикреплять детали. Когда все было готово мы трубочки соединили в одну воронку на конце которой сделали удобную насадку для обычного уха из какого-то каучукового пористого шланга. Таки же действие проделали и с другим ухом. В конце я все немного оформил, окантовав уши и еще раз прошелся серебрянкой. Так получилось, что, когда мы закончили работы, зима успела отступить и уже почти весенние погоды стояли за окнами. Город оживился, люди беспрерывно сновали по улицам, ездили в автобусах не понятно зачем и куда. Когда стало тепло, и поздняя весна уже стала совсем похожей на лето, мы решили ночью опробовать наши уши. Специально днем все выспались и к двенадцати, когда город уже почти угомонился, мы взобрались на крышу нашего дома. Для ушей я сделал специальные стойки на колесиках, чтобы можно было регулировать их направление. Набрав с собой еды и раскладных стульев, мы еще некоторое время сидели и смотрели в темноту, поедая бутерброды и запевая их чаем из термоса.

- Дети предлагаю первой послушать маме.

Матвей, отрываясь от бутерброда посмотрел на сестру.

- Может быть бросим жребий?

Алина посмотрела на меня.

- Да, пусть будет первой мама.

Арина поулыбалась и села возле ушей. Я как мог приладил их к ней, и она закрыла глаза.

- Ну, мам что там? Что слышишь? Ну?

- Дети тише, сейчас каждый попробует.

Арина посидев минут десять с закрытыми глазами, улыбаясь встала, уступая место следующим. Матвей с Алиной толкаясь вскочили со своих стульях, потом Матвей потупился и уступил. Алинка быстро вставила воронки в уши и замерла. Я  трепливо ждал своей очереди. Посидев, она тоже расплылась в улыбке и долго не пускала Матвея, который потихоньку толкал ее в бок, от чего та немного морщилась, но все же не переставала улыбаться. Наконец и Матвей дождался и стал слушать.

- Пап, это …. пап это какая-то … музыка, очень красивая….

Он просто взрывался от восторга, но вскоре замолчал и тоже закрыл глаза. Моя очередь наступила не скоро. Дети выхватывали воронки друг у друга и несколько раз поссорились. Потом Арина сказала, что нужно слушать по времени чтобы не было ссор и сама уселась слушать, пока Алина толкала Матвея. Я тихо смеялся, глядя на все это, доедая уже третий бутерброд. Наверно через часа два, когда ажиотаж на крыше прошел, уселся и я. Сначала было какое-то шуршание и шум, видимо от моих ерзаний, а потом, потом как по волшебству выплыл необычный тихий звук, потом еще и еще. Они сливались друг с другом, догоняли и отставали, меняли тембры, стихали и возникали вновь. И казалось, что это все раздается внутри головы, а не несется из серебряных ушей. Глаза невольно закрылись, и я чуть не заснул.

Так мы проводили почти все свои вечера. Соседи приходили к нам семьями, и все уходили восхищенные. Так продолжалось все лето, пока не похолодало. За это время все те кто слушал небо, мы это так называли, стали совершенно здоровыми умиротворенными. Ушли в прошлое скандалы, проблемы и прочие невзгоды.

А время шло, и мы прожили еще один год вместе. 

К середине осени режиссер местного театра планировал поставить спектакль «Ох ты воля вольная, где же ты? Где Свет найти под землей сырой?». Он пригласил почти весь состав областного драматического театра и нескольких актеров из столицы и получалось вместе с нашей труппой около семидесяти человек. Сценарий для спектакля из двух действий писал, какой-то Кирилл Пелпеткин, говорили, что очень популярный современный писатель. Музыку, какой-то приемник Энжело Бадаламенти. В общем планировалось небывалых масштабов событие, чуть ли не морового уровня. Я днями и ночами пропадал во Дворце, рисуя эскизы, согласуя их и воплощая в полном размере. Дети с Ариной часто приходили посмотреть на всю эту суматоху. Алина часто хлопала в свои маленькие ладошки и так заразилась всем этим, что стала говорить, что когда вырастит тоже станет актрисой. Матвей же на самом деле много помогал, таскал за мной альбом с зарисовками, сумку с красками и инструментами. Сюжет спектакля сводился в в общем к тому, что главные герои Маринка Краснопёрова и Георгий Первородов, долго борясь за свою любовь в злобном и жестоком мире, наконец находят долгожданное прибежище в в виде съемной квартиры на окраине Санкт Петербурга, но за нерадивость и за вовремя не оплаченные коммунальные услуги, свергаются хозяйкой однокомнатного дворца в Ад, где пытаются наладить отношения с местным демоническим обществом и доходят в своих скитаниях до самого Бафомета, который выслушав их историю, решает им помочь и собирает армию для того чтобы прорваться наружу в мир людей. Затем начинается война и в конце концов Гергий и Маринка оказываются на берегу синего моря со сломанной стиральной машиной в маленьком облезлом домике где-то на отшибе Сочи или Феодосии. И таким образом обретают свое счастье. В финале у них рождается сын — Мудросвет, который повзрослев, должен стать новым спасителем Мир. Планировалось несколько десятков смен декораций, свет заказывался из Германии, куда в Дрезден, летал и все самолично осматривал режиссер — Саморуткин Петр Ильич, а весь звук должен был прийти из Японии, но почему-то все время дату поставки откладывали и ответственный за оборудование Вениамин Венедиктов поэтому всегда ходил грустный и раздражался по любому поводу. Казалось, что весь наш городишко вращается вокруг этого спектакля. Все в предвкушении этого вывешивали городские флаги на свои окна, открылось несколько гостинец, построили три развлекательных центра, завезли кучу сувенирных товаров и множество продуктов, о которых местные жители никогда и не слышали.

Но как всегда бывает в России, премьера состоялась значительно позже. Прошла зима и как только закончился март, когда все еже устав от долгого ожидания и почти не надеясь на то, что что-то может случиться, руководство решило, что все готово и можно объявлять дату спектакля.

За неделю до этого назначили генеральную репетицию, и я решил побывать и все увидеть сам, потому что билетов на спектакль было не найти еще три месяца назад.

Сняв запятнанный халат и оставшись в свитере с высоким воротом, который мне связала Арина, я отправился в зал. Еще в фойе я заметил множество людей, какое-то столпотворение в буфете и небольшую очередь у входа в большой зал. Аккуратно протиснувшись сквозь многоголосную шумную толпу, я приютился с краю около микшерского пульта звукооператора, который почему-то был вынесен из будки в конец зала. Кулисы были закрыты, их массивные высокие темно бардовые складки слегка подергивались и казалось, что они дышат. Прозвенел долгий звонок, все смолкли, встали со своих мест и обернулись ко мне. Это было как в каком-то нездоровом сне. Я сидел в полной тишине, в такой, когда уши закладывает и пересыхает в горле и все зрители все те, что еще недавно галдели по коридорам, толкались в буфете, доедая заветренный бутерброд с лососиной, сейчас нависали надо мной в молчаливом озлоблении. Занавес стал медленно ползти в стороны, бесстыдно оголяя сцену, на которой стоял один стул возле одинокой микрофонной стойки, из которой торчал небольшой купленный за баснословные деньги микрофон с коротким огрызком антенны. Головы стоящих также медленно, как и занавес отвернулись от меня к сцене. И только сейчас, но почему только сейчас, я заметил, что у них у всех без исключения и у мужчин и женщин нет ушей!! Апофеоз моей параной случился, я не мог пошевелиться, прикованный и опустошенный сидел и смотрел как на середину, к микрофону вышел неопределенной гендерной принадлежности субъект и усевшись обратился ко мне.

- Карл Афанасьевич, как вы уже успели заметить, мы уже долго следим за вами. Садитесь все, мы уже близимся к финалу. Начну сначала, что бы вы могли все осознать и свое положение и то, что от вас требуется. Так вот, ваша картина, которая смогла многое для нас сделать была уничтожена группой повстанцев и мы не смогли закончить начатое, но потом поразмыслив поняли, что это и к лучшему, так как можно будет найти вас и заставить нарисовать несколько таких картин, которые будут усиливать силу друг друга и как в зеркальном коридоре создадут бесконечные возможности, которыми мы и воспользуемся.

Он замолчал, вопросительно глядя на меня. Все что я смог из себя выдавить было:

- Кто вы?!..

Голос как бы проскрипел и вопрос вылетел из меня как пуля…

Итак, от нас с Карлом требовалось предоставлять мысленные отчеты о своих впечатлениях от происходящего. Для этого нам требовалось на исходе дня, то бишь поздним вечером забраться на ближайшее дерево и мысленно прокрутить все события дня особливо останавливаясь на чувствах, на том, что взволновало и обеспокоило. Да, те что нас вербовали выглядели как обычные алкаши, и говорили они тогда всякую несуразицу, а вот на эти вечерние контакты с нами выходили, как бы это выразиться без мата, туманные массы или какие-то сгустки не оформленной жижи если хотите. После их посещений и до самого утра я чувствовал себя полностью опустошенным, выпотрошенным и одиноким. Пропадали все и даже Можайский. Наследующее утро он конечно возникал, как обычно откидывалась половица и он с нетерпением преодолевая узость прохода вылазил и садился напротив. 

- Давая убежим от них? - Карл после вербовки так начинал каждое наше утро.

- Как ты это представляешь, они же нелюди Они повсюду, невозможно это Карлуша, даже пробовать не стоит.

- Но вспомни, Они так и не выполнили своего обещания, мы полностью в праве их послать и уйти куда захочется…

- Да, боль Они так и не вылечили, но каждый вечер обещают, что скоро это произойдет… может еще подождем?

- Посмотри на себя, Они высосут тебя и разложат твои кости вокруг дерева, на котором ты в последний раз будешь вспоминать свой последний день…

- Последний… последний день…. А как мы убежим?

- Да просто, тебе жениться надо и все… я конечно уже никогда к тебе не приду, но все же жизнь будет продолжаться...

Я знал, что он был прав и что действительно пора уже Клаве сделать предложение после уже десятилетних дружеских посиделок. Клава была немая от рождения, но лучше человека я не встречал и видимо не встречу. Жила она в общежитии на Майской горке, где я часто чудил со своими немногочисленными друзьями и знакомыми. Вернее, мы подвалах общежития организовали типографию и редакцию журнала «Дым-грым» где печатали всяких маргиналов и вышедших в отставку искателей истины и Бога. Там же и провели свадьбу. Клава была сложена идеально, и чтобы не надевало, все ей шло. Как сейчас помню она была тогда неотразима в темно желтом балахоне на голое тело, который сшили ей семь девушек из какой-то мастерской по изготовлению постельного белья. А на голове у нее была корона, сделанная из вязальных спиц местным вечно пьяным художником малого драматического театра Стрельцовым Петром Леонидовичем.  Посидели тихо, почти все время молчали, поели что было, выпили отваров от знахарок из общежития (у них там кружок был, они каждодневно выходили к парковому пруду и обнаженные встречали солнце и много чего еще делали, например садились кругом и начинали по одной каждое слово говорить, а одна из них все это записывает значит, так вот час наговорят всякого, потом сидят и читают, разбирают, это у них вроде как гадание было на неделю, и другого было всякого, по лучше меня чудили). А на утро мы отправились к Клаве на Родину, в деревню «Сизые пески», она недалеко от города располагалась километров эдак пятьдесят отъехать надо по дороге, а потом еще немного на лево, но уже до самого конца.

В деревне дворов много было штук двести, но жилых только десять. Мы с Клавой так эти дома и называли по названию пальцев. В Левом Мизинце жила большая семья из семи человек, которые перебрались в Пески лет десять еще назад или больше из города. Кондрат и Марфа, так они себя называли привезли с собой непонятно чьего деда Икима и настрогали четверых детей: близнецов Светлану и Санечку, затем Петеньку и младшую Дуню. Жили они замкнуто, другие говорили, что они сектанты и что детей заставляют молиться какому-то Вымпелу. Кто это или что это никто не знал, но слух был устойчивый.

В Левом Безымянном жили три древние бабки со множеством кошек и собак, на что жили не понятно, но выглядели все и бабки, и живность всегда ухоженными и сытыми.

В Левом Среднем жил дед Игнат, был он человеком нелюдимым и печальным.

В Левом Указательном только на лето приезжала молодая пара, не помню точно как их зовут, по-моему Гриша и Ольга.

В Левом Большом не понятно кто жил, но что кто-то там есть было определенно. По вечерам включался свет, время от времени топилась печь, слышались голоса не определенного пола, но как только туда кто-нибудь из местных заходил, то все исчезало как по волшебству. Но это никого не пугало. А главное что? Плохого никому не делают? Нет, ну вот и замечательно!

В Правом Большом мы Клавой поселились, дальше от нас в Правом Указательном жили Авдотья и Ибрагим пожилые очень, но еще довольно крепкие старики.

В Правом Среднем доме расположились Свободные художники. Количество их постоянно менялось, жили они шумно, устраивали вечно какие-то перформансы, конечно все снимали на видео, как сейчас принято. Мы с Клавой как-то нарвались в инете на их сайт и оказалось что они выкладывают всю свою жизнь в прямом эфире, причем даже и те срамные эпизоды, о коих и наедине с собой иногда не ловко и вспоминать, но что поделаешь современное искусство и все такое… Правда был у них один скульптор, здоровенный такой детина, так вот понаделал он по всей деревне деревянных истуканов, всяких таких и страшных и смешных и так ладно это у него все получилось и сделать их и расставить, что к нам иногда даже приезжают туристы на все это полюбоваться и пофотографировать. Правда сгинул он, этот скульптор в Лесу, не долго пожил…

Нуда ладно, в Правом Безымянном жил поп расстрига, значит бывший отец Алексий. Но несмотря на это местные бабульки ходили к нему и вроде как какие-то службы проводили.

А в Правом Мизинце обитали шесть сестер Парамоновых. Как звать их никто не знал и держались они всегда вместе, выходит одна так за ней завсегда и остальные выходили. И обращались к ним всегда как бы ко всем сразу. Вот вроде никого не забыл.

Мы с Клавой славно жили, огородом вместе занимались, слушали много музыки. Не понятно от куда у нас на всю деревню был стабильный вайфай, так что проблем с информацией у нас не было. Сексом мы не занимались, еще когда дружили, пробовали несколько раз, но решили, что смешно это и оставили до лучших времен, когда соберемся детей зачинать. Нет, ласкались, конечно, обнимались по долгу это да, но так чтобы как в фильмах срамных, до этого не доходило, не нужным это все казалось. Прожив года два, я понял, что прекрасно слышу и понимаю все то, что думает Клава, а она в свою очередь меня. Но от долгих монологов в ее присутствии и обращенных, главным образом к ней меня это не избавило. Лежим мы так, бывало, часто около печи, и я играючи какой-нибудь головешкой начинаю разглагольствовать, а она смотрит на меня как бы любуясь и слушает, слушает…

— Вот как ты думаешь, любовь моя, зачем это нам даны возможности разные? И смотреть мы можем и слышать, и нюхать и все такое прочее? А вот мне кажется, что это совершено не спроста. Некоторые скажут мол что пищу так удобнее было нашим предкам добывать, да от врагов-хищников обороняться…, но по суди сама есть столько существ у которых эти самые человеческие чувства в полной ущербности находятся и ничего дожили до современных времен! Кажется мне, что только в совокупности этих десяти возможностей  человека возникает путь, Путь, по которому и надо идти, и что это и есть его предназначение и значит полный смысл жизни во всей его красе. Идти, голуба, надо вот и все, идти, веред или как куда кого этот самый путь ведет. И надо же получается, что и путь ведет нас, и дорожку эту мы сами-то и мастырим. И не понятно, как это все сочетается...  но наверно это и есть та Великая тайна, которую человеку разгадать не дано, потому как нечего, не дорос еще, не образумился. Слышу, что согласно со мной, но и то хорошо, пойдем в Лес, посмотрим, что на этот раз Лесушко-батюка нам приготовил.

Так вот и коротали мы дни, а надо еще сказать, что после того, как художники наши получили какую-то премию за свои экзерсисы в области документалистики, хлынули в нашу деревню люди. Мы с Клавой сначала называли вновь ожившие дома по названию пальцев на ногах: Левый мизинец Ноги, а потом так много всех стало, что мы плюнули на это и не вспоминали больше. И среди прочих было много забавных персонажей. О первых приехали наши знахарки из общежития и притом количество их во многом увеличилось, если не соврать их было баб около сорока. Они оккупировали четыре двора, разнесли сначала все к чертям собачим, а потом выстроили одно строение и домом то его язык не поворачивается называть, во общем выстроили  такой Терем в виде Солнца, в центре значит большая высоченная башня, а по краям от нее расходятся как лучики длинные хижинки. И все так они замечательно устроили, все это сверкало и переливалось на солнце и можно было по долгу смотреть и любоваться и не уставать от этого. Ходить они начали все как одна голышом, зимой только тонкие холщовые балахоны одевали да на ноги что-то в виде лаптей, чтоб снег не приставал. Местные сначала смеялись, а потом как-то вроде так и надо все стало. Среди них женщин много красивых было, но ни один мужик не мог к ним подступиться без их ведома, такую силу все имели!

Еще приехала такая странная особа, Марго ее звали. Одевалась всегда как в европейские барочные времена. И нарядов у нее надо сказать было ужас как много, два грузовика завозили, полный сарай их набилось и как она во всем этом беспорядки что находило. Было не понятно. О держала себя всегда привлекательно и даже немного надменно. Поклонников у нее было еще больше чем нарядов, но она до себя никого не допускала, так только общалась с некоторыми, а других и вообще в дом не пускала. И ставили те подле ее дома палатки в разное время. Одни снимались, другие появлялись. Да баба она была красивая, но вот с причудами это, да.

Лежим мы как то с Клавой на полатях, в окно смотрим, я ее бархатный живот глажу, а он подрагивает, отвечает на мои касания, ластится, чудно это было и запах от него был такой сказочный чарующий, как бы травянистый такой желто-зеленый теплый теплый, почти горячий. Повернулся я и в комнату посмотрел, а там в ярких лучах, похожих на золотые трубы пыль летает, и я Клаве так подмигнул иона тоже увидела. А пыль танцевала, они частички разбивались на пары, кружили, то вновь уносились в разнобой во все мыслимые стороны, а то собирались в дружные концентрические хороводы и медленно двигались. Это завораживало и мы чуть было не заснули, глядючи на это, но тут нарастая зазвучала музыка она была везде и было ясно что укрыться от нее невозможно, да и не хотелось этого, потому как она была Вселенским вальсом.  Клава подумала мне, что это пылинки поют гимн Солнцу и дню радуются… И так хорошо было и так замечательно, а потом резко все смолкло, тучка закрыло Солнце и пыль исчезла в пасмурном дне.

- Знаешь Клав, что знахарки мне рассказали, ведьмы наши? ...Да они подпускают меня и мы долго говорим порою… да ты не ревнуй, мы так с ними о вечном говорим, о Житии… мне иногда кажется, что все они на одно лицо, на одно красивое правильное, строгое лицо… ворожат поди… Так вот говорят они что в человеках есть орган один, называют они его окном и это окно по всему телу всегда путешествует, никогда подолгу на одном месте не останавливается. И вот например когда мужчина и женщина соитием занимаются, то окна их перемещаются в область гениталий значит и раскрываются и тогда дети зачинаются, а если одного кого-нибудь скажем не открылось окошко, все в пустую выходит, вот … И еще говорили, что состояний несколько у этих окошек есть , ну понятно  первые два оно или закрыто или открыто, а еще, как-то они мудрено описывали… бывает так что окно оно как бы везде, во всем теле. Так вот оно бывает везде во всем теле либо закрыто, это такое обычное состояние человека, а вот бывает, что оно везде, в каждой клеточке и оно открыто и вот тогда говорят все мыслимые и не мыслимые чудеса кудеся возможны. Зачем? Не знаю, но в тот момент человека как бы уже и нет, он все становится и везде… Ладно, голуба, пойду я колодец чистить.

Я еще долго вспоминал музыку и чистил колодец, и чистил я колодец, а казалось чищу себя, вытаскиваю всю дрянь, да мусор, накопившийся за долгие годы бездумно проведенные в непонятных местах с непонятными людьми в ненужных бессмысленных беседах… и как только стал я приближаться к концу, как только студеная вода стала омывать мое израненное сердце, так и музыка недавняя всплыла во мне с новой силой и в новом звучании и понял я ее полностью, глубоко, основательно и навсегда. И вот тогда в пике значит увидел, ответвление, проход бок. Я прошел в него, сначала тесновато было, а потом смотрю потолки расширились и идти стало возможно в полный рост. И ходил так долго и выходил в разных дворах в спрятанных выходах и в Лесу выходил и несколько раз до города доходил и быстро все так получалось дивился этому и молчал. Иногда открывались мне большие дороги под мерцающими сводами, по которым двигались какие-то маленькие людишки и почему-то знал я, что одних их них, те что имеют кожу зеленую, зовутся их Стервецами, а те что желтые на лицо — Смыслами. На одной такой дороге, наших ведьм видел, шли они по трое взявшись за руки. Иногда останавливались, и терли свои уши, потом каждая говорила по слову, Томара, все это записывала и шли они дальше, а потом опять останавливались и опять терли и так далее. Я тоже потер было свои уши и, ух жутко аж стало, услышал как возникать от этого шуршания и шума стали слова и много столько и все такие непонятные. Но слышу, одно Слово, самое главное, просачивается сквозь остальные, заглушает их, потом становиться таким громким, что всего прочего и не слышно уже вовсе. Не могу открыть, что за слово это , так как это тайна моя и меня только касается, не серчайте и не злобтесь на меня за это,  лучше сами потрите уши и услышите свое Слово, свое самое главное и самое Верное, а по нему уже и Жизнь свою выравнивать да править можно.

Вернулся я к Клаве домой уже под вечер, когда неведомая птица заливалась в предзакатном  своем плаче, Солнышко провожая и успокаиваясь. Вылезая из колодца понял что Земля наша любит нас, да так сильно, что способна одаривать нас таким обволакивающим спокойствием, от которого понятно становится, что все хорошо и что иначе и быть не может. Так ночь и настала, так и прошла.

По утру идем с Клавой как обычно к Лесу на опушку чтобы росой умыться и видим стоят наши бабаньки-знахарки в круге двойном, а в центре Томара, она у них за главную видимо почиталась. И ладони у них на глазах и так тихонько они на них давят:

- Вижу, вижу, бабаньки быка белого, а на нем сидит...

И тут другая ей вторит, даже почти тем же голосом:

- Большая синяя птица, ростом с двух таких быков...

Третья:

- Клюв у нее прозрачный и держит она в нем змею поганую…

- Змея извивается и голов у нее две и та голова, что вместо хвоста, пытается ужалить…

- А не получается, так как на последнем издыхании уже…

- И вот издох змий и ворон его выронил…

- Пришла корова, рыжая как наша Авдотья Ребрякова и съела ее…

- Бык ушел в Лес, Ворон в небо упорхнул…

- А корова разродилась...разродилась маленьким хорошеньким теленочком…

- На лбу его знак солнца был, а на спине полумесяц желтый…

Они еще долго говорили, а мы, умывшись пошли на реку купаться и голоса еще долго доносились до нас, утопая в тиши и белесом тумане: буквы… Солнце… жалости нет… долго все… учи и тогда получиться…

Прошел год, и деревня разрослась до самой реки. А звалась речка Лаботка, откуда такое название взялось и что означает никто не знал, а я помню усердно всех старожил об этом спрашивал. Помню добрался даже до соседнего села как-то и там один дед Пихтей сказал, что мол это из-за сокращения пошло, что раньше там был лагерь ботаников.

- Еще в советское время было, стоял рядом с Сизыми песками лагерь и жили там двенадцать ботаников, которые нашли в местных лесах одну травку чудодейственную. Они говорили, что эта трака может любого на ноги поставить и живого хворого и мертвого. И много экспериментов там проводили, как говориться ковали железо на месте. Если пороешься, то можешь найти там их катакомбы, да бункеры подземные. Местные пытались после того как все сгинули сунуться тудысь, чтобы растащить что можно, но увы, все так заделано, намертво, и не понятно что там осталось. А так только двери в земле и все, куча дверей…

- А сгинули дедуль куда все?

- Как куда?! Трава их извела… трава эта называется Полосовка, она человека конечно оживет, но он сам не свой будет, полосатый одни словом. Не в прямом смысле полосатым, а как бы тебе это сказать… душа, вся внутренность у него полосатая будет... лучше уж и с болезнью жить, чем таким стать.

- Это как?

- Ну смотри, был ты, например степенный такой мужик, жил себе спокойно, спал по ночам под боком у жены, работал как мог, детей полон дом, в общем все как у всех, хорошо и ладненько, а вот заболел и решил этой травки испить и на тебе! Сначала ты такой, потом внезапно тебе лечь захочется, потом в тебе как будто кто-то другой живет, затем на четвереньки встаешь и блеять начнешь, а то и жабой заорешь...в общем ужас и все в таком духе… а некоторые говорят на несколько дней мертвели, а потом опять оживали, вот значит как…

- А ботаники эти?

- А ботаники, их тут все так и кликали, тихие такие были, все молоко ходили пить к моей тетке, она тогда в Сизых песках жила, не здесь, так травка их сморила, они наверно зачахли в своих подземельях и окочурились. Нельзя слышь с ней так прямо обращаться. К ней раньше только ведьмы могли подходить и да и обращались с ней как с человеком живым, вот как мы с тобой.

Да, разрослась деревня, раздалась в ширь да даль, не узнать! Уже и вдоль реки стали дома строить, глядишь и за рекой начнут, а там уже и до города доберутся.

Особого правления у нас не было и за порядком никто не смотрел, люди подобрались все как один сознательные, странные конечно до нельзя, но порядочные, чужого никто не брал, не злобствовали друг на друга, мужики с женщинами прилично себя вели, прям как кавалеры какие из средневековый Европы. В общем все тихенько и спокойно, я правда думаю не обошлось здесь без наших ведуний-знахорек, но точно не знаю поэтому об этом умолчу, а то что зря слухи молоть, коль доказательств нету. Бывало, правда заезжие барогозили, но отчего-то долго они у нас все равно не задерживались, кто пропадал, а кто мирно уезжал, раздав всем свои извинения. И повелось у нас так, что каждый двор выращивает какой-нибудь продут, еду то есть в большом количестве, кто на своем огороде, кто на поле деревенском, которое раньше колхозным было и долго стояло заброшенным и заросшим. Вот мы с Клавой петрушку и укроп растили, да еще репу, ну репу почти все сажали. И потом излишки меняли на то что надо было у прочих. Про деньги совсем забыли, мы их собрали у всех и в главной избе читальне, та, что в роще липовой стоит, положили. И кто хотел в город ехать брал сколько надо было и все. Обычно в город крайне редко кто выбирался и неохотно очень, воротило всех, кого ни спросишь от него. Но деваться было некуда, кому компьютер новый нужен был, кому красок или еще чего, что сами не могли сделать. Да в городе продавали многое из того, что вырастили или сделали, опять же медовые всякие продукты и молочные. Так что денег хватало на все и всем.

По осени это случилось, начали зубы у всех выпадать у кого по семь за раз, у кого по двадцать и так до тех пор, пока все вышли. И дивились все этому, а потом за недели две три у кого как, повылазили новые и самое интересное были они у всех разные, то есть из разных камней и металлов. У кого из золота, у кого из других металлов, например у бабок, что Левом Безымянном жили повылазили стальные зубы, на солнце блестят, что мой нож, когда улыбаются. А улыбаться у нас любили, всякий непременно идет и во весь свой рот лыбится. И не понятно чему, да нечему, просто так, Солнцу, небу, встречным поперечным, воздуху. Нам с Клавой достались матовые такие кварцевые зубы, удобные надо заметить и чистить их особо и не надо было, сами как-то по себе чистыми становились. У Марго наверно зубы были из рубинов, такие темно красные… смотрелась она конечно с ними еще эффектней. Отец Алексий из Правого Безымянного обзавелся серебряными зубами, а многодетное семейство что Кондрат с Марфой держали все как один имели зубы из самоцветов и жили мы так с пол года наверно, а потом в раз у всех опять обычные зубы стали, за ночь буквально все и случилось. Ну правда после этого никто уже с зубами не маялся, не болели значит больше ни у кого да другие болячки у всех по проходили, вот такие чудеса случились, кудеса.

Да была у нас напасть одна неприятная, как пух начинал с тополей лететь, а тополя эти все больше в городе были, да в нескольких местах около речки Лаботки, так к нам наведывались Стервецы. И были они не такими какими видел их на дорогах подземных, а выглядели как обычные мужики да женщины и кожа не зеленой была, а розовой и приятной на вид. Ходили они по дворам и предлагали всякую ересь, кто страховку чего-нибудь, кто кастрюли, кто ножи доставал, кто часы навяливал. И после их посещений голова болела еле на ногах держались, а они значит довольные такие уходили. Вот только к ведуньям нашим не совались, да к ним мало кто ходил и из наших. Раньше, когда болели еще ходили, они исправно лечили, заговорами всякими, да травками, а потом как с зубами история прошла, так и вовсе все дорогу к ним забыли. Они только меж нами голые как ходили, так и ходят. Но правда от Стервецов и польза была. Промаешься так с головой дня три после визита их, а потом смотришь и понимать вроде как больше стал, и проблема какая-то, с которой мучился год с лишним разрешилась или еще что в таком роде. Поэтому мы их особо не гнали, так некоторые особливо нетерпимые ворчали конечно, но многие усекли, что вроде как так и нужно, как стужа или как другая какая непогода, после которой и Солнце ярче и небо синее. 

А надо заметить, что как с Клавой мы стали жить вместе, я перестал совсем бриться. И росла бородушка моя как хотела все это время. И через год, стал я замечать, что она сформировалась сама без всяких постригов и выравниваний в такой правильной формы конус, слегка приплюснутый с боков. И что примечательно, волосы не мешали кушать и не закрывали губ, коими лобызал я свою супругу драгоценную, а еще пахли они тонким таким запахом, напоминающим смесь сандала и полыни, что очень нам двоим нравилось. И ходил я так, как какая-то ароматическая статуя и благоухал во все стороны. Временами, казалось, даже, что борода со мной ведет беседы, и я ей иногда отвечал и откровенен был и поверял, как другу сердечному, все свои скорби опасения, которыми не хотел огорчать Клаву.

Было тогда наверно опять лето или начало осени, не помню, мы тогда всей деревней перестали вести отсчет времени и жили по внутреннему наитию, кто как думает и чувствует, тот так и живет и делает все сообразно этому. Считаешь, что сеять нужно, пошел и сеешь, чувствуешь, что ногти пора стричь — делаешь и это. Так вот, в ту пору опять заявились стервецы со своими товарами да услугами и все как всегда назойливо предлагалось, да втюхивалось. И говорит мне моя борода: